Хроника людоеда

«Со дна какого колодца извлекаешь ты слова ответа, ибо я устал ждать?»

«Я исходил из великих дел, Стилихоном свершенных».

«Дурак! Не только важны дела свершенные, но и концовка жизни, а мы знаем, сколь страшен был конец Стилихона. Стилихон! Хорошо хоть не Вилизарий!»

«Простите, Ваше Высокопреосвященство, но я решил, что деяния Стилихона важнее его смерти и как ничто подходит для сравнения с деяниями Ее Императорского Величества».

«Начну с того, что эту гречанку больше заботит процветание земель Германских, нежели Римских областей. Все самое полезное в политике и культуре Феофано сотворяет для Германии, обходя вниманием Рим. Хотя нигде ее так не ненавидят, как в Германии. Ее не переносит даже миролюбивый Оддилон Клюнийский! Что до Стилихона, то пример его, весьма ужасный в завершении своем, учит нас, что никакой отчизне нельзя быть верным и служить ей, ибо любая отчизна готова будет тебя предать, как предал Стилихона Рим».

Наконец я измыслил речь до того красивую и пестрящую, что глаза многих, слышавших ее, я увидел омоченными слезами восторга. В тот же вечер кардинал представил меня Его Преосвященству епископу Пьяченцы и исповеднику Ее Императорского Величества Джованни Филагату. Это его Лев Синадский рекомендовал в папы взамен изгнанного Иоанна XV. Он очевидный тайный сообщник Византии. Его Преосвященство епископа Филагата до того восхитили слова произнесенной Сколари речи, что он обратился к нему с просьбой представить ему автора. Прикоснувшись устами к перстню Его Преосвященства, я рухнул на колени, ибо тут же увидел саму императрицу. Она лично отметила мой талант словами: «Эпоха Великих ораторов не прошла к нашей общей радости». От сих слов не мог я сдержать слез гордости и радости, но рассыпался словами благодарности. Господь благоволит мне, ибо я смог стать замеченным уже и при императорском дворе. Даже Джованни Кресченций, патриций Рима, лично сказал мне, хотя ранее никогда меня не замечал, что сочиненная мною речь послужила и важному примирению Рима и Императрицы. Еще он сказал, что готов будет нанять меня к себе секретарем, а своих «дураков» пошлет на галеры. Похожих случаев я не знаю, ибо всегда лавры и похвалы за талантливые речи достаются произносившим их господам, авторы же остаются при этом в тени. Иные секретари, узнав о моем успехе, брызжили ядом зависти, вынужденные этим ядом молча давиться. Я же и поныне хожу мимо них, задрав нос, что готов он прилипнуть к небесам. Не следует стыдиться горделивости, надменности и высокомерия. Ежели почитаешь их заслуженными, то носи их как роскошную мантию, ибо душа также любит облачаться в роскошь. Конечно, я бы не сочинил столь пламенную речь без мудрых наставлений моего господина-кардинала и его строгих напутствий, но кто об этом знает?

Пока я сделаю перерыв в описании событий, произошедших за прошлый месяц, ибо рука моя начала дрожать от пережитого восторга и глаза наливаться слезами, что ни писать, ни зрить написанное, я более не в силах.

11 О дальнейшем пребывании Феофано в Риме. О пражском епископе

Надлежит мне вернуться к ведению Хроники, чтобы и дальше бережно укладывать в нее события, соучастником и свидетелем коих я стал, дабы ничто не было забыто и утеряно.

Еще даже не окончились пиры и празднества по случаю приезда Феофано, как Ее Величество возжелала почтить память своего покойного мужа обеднями и раздачей милостыни. Когда дни торжеств окончились, все церкви Рима оглушаемы были молитвами по душе покойного императора Оттона II. В день раздачи милостыни у замка Святого Ангела нищих собралось до того много, что они смели стражу, ни мало подавили насмерть друг друга, что даже Крисченций признал, что нищие в Риме – это настоящее бедствие.

Блага от раздачи милостыни не было никакого, ибо тут же все римские трактиры наполнились нищими, что из каждого притона доносился звон монет, кои ради Христа раздавала императрица. Пропивая милостыню, голодранцы тут же выходили из трактиров и начинали приставать к прохожим, пьяным и сиплым голосом прося подать «ради Христа», протягивая грязные и уродливые руки, осыпая бранью всякого, кто ничего не дал.

Затем Феофано в присутствии своих советников, епископа Филагата и папы Иоанна XV давала аудиенции, принимала прошения, разбирала спорные дела. Каждое решение императрицы пестрело справедливостью и мудростью, что римляне смогли полюбить ее и прозвали Справедливой. Это очень раздражало Кресченсция и его партию. Приняла она даже евреев к изумлению многих. Евреи в Риме живут в крохотном предместье на нижнем берегу Тибра, за мостом, названным «мостом, ведущим к иудеям». Есть у них и своя синагога и свой совет, состоящий из старейшин и раввина, коий римляне прозвали «советом безбожных».

Говорят, во время аудиенций Феофано была поражена злоупотреблениями папского двора и бесстыдством Иоанна XV, что тот безоговорочно вручил торжественно палий архиепископу Реймса Арнульфу во время литургии, лишь бы не возбуждать в себе ее гнева. Это безоговорочное исполнение просьбы, смягчило Феофано.

Чаще всего императрицу видели погруженной в глубокие беседы с пражским епископом Адальбертом. По ее словам он напоминает ей «христианского святого времен Диоклетиана». Но вот в окружении Феофано убеждены, что Адальберт Пражский своими беседами пролагает себе путь к наследнику, мечтая стать его воспитателем и оттеснить Филагата, учителя греческого языка Оттона-наследника.

Адальберон Пражский то и дело маячил подле Ее Величества, чем уже многих начал раздражать. Как можно в нем узрить «христианского святого времен Диоклетиана»? Что общего между замученными при Диоклетиане христианами, отказавшимися отшагнуть от христианских истин и Адальбероном, коий бросил свою кафедру в Праге, придя в ужас от дикости славян, и прибежал в Рим? Покинул вопреки закону свое епископство, не желая страдать за Христа и трудиться во славу Божью в среде безбожников, но желая тереться в уютных кулуарах Ватикана.

Феофано выразила также радость по поводу примирения Кресченсция и папы, хотя вряд ли мудрость позволит ей верить в искренность сего примирения. Иоанн то и дело жаловался Феофано на «дикаря», а «дикарь» обещал Ее Величеству более никогда не возносить руки на наместника апостола Петра.

Собой Феофано красива и весьма статна. Роста не высокого, но и не низкого. Волосы у нее черны, как и глаза и брови. В нарядах и украшениях придерживается византийской традиции, коей никогда не изменяла. Около месяца пробыла она в Риме с двором. Адальберт Пражский, видя, что не быть ему воспитателем императора-сына, изъявил желание пуститься в паломничество в Иерусалим. Императрица щедро снабдила пройдоху деньгами, а папа даровал ему благословение. Разумеется, он не пустился ни в какое паломничество. По отъезду Феофано, он раздал дарованные ею деньги нищим, а сам удалился в аббатство Монте-Кассино. Сим он нарушил обет, данный им Господу, добавив сие отступление к уже имеющимся. Мог бы отправить в паломничество кого-то другого, как это сделал я, тогда и обет данный Богу был бы соблюден. Кардинал Сколари узнав, какой ропот против Адальберона Пражского исторгают уста мои, гневно на меня пустился:

«Как посмел ты осудительно изъясняться об оном достойнейшем муже? Оставил Пражское епископство? Тебе ли судить о том! Не смей порочить ни умом, ни языком того, кто ведет жизнь достойную аскета и кто добр ко всякому!»

Хотя я не ощущал вину, но почел нужным пасть на колени и облабызав подол мантии кардинала, смягчить сим сердце его.

«Мне понятны твои возмущения об оставленной сим пастырем паствы, но следует тебе знать, что епископ в Праге, это не епископ в Милане. Всего твоего воображения окажется мало, чтобы представить, каково нести свет во тьму язычества. Ты не знаешь ни глубины ярости, ни высоту варварства славян. Муж сей направлен был в тьмущие дали, куда Слово Божье не проникало, где демоны кружат царствуя, где люди, как призраки, бродят вне милости Божьей».

Дабы до дна убедить кардинала в искренности моего раскаяния, кое было, безусловно, ложным, я изъявил желание покаяться в грехе осуждения пред самим Адальбертом, но кардинал потушил жар замысла моего, излив на него слова: