Страница 56 из 116
Из-за боковой кулисы появился Маттео. Белоснежный шёлковый камзол, затканный райскими птицами, — тот, который Эрик видел в шкафу, — сиял на фоне звёздного неба, как бриллиант на тёмном бархате. Высветленное пудрой лицо, подведённые глаза и красные губы артиста притягивали внимание. Вместо привычного парика Маттео надел переливающийся блёстками головной убор с разноцветными перьями, из-под которого выбивались чёрные локоны. Он с обворожительной улыбкой обвёл собравшихся взглядом и увидел в первом ряду барона. Отшатнулся, как от удара, и растерянно отступил вглубь сцены. Улыбка его погасла.
Эрик не отрывал от Маттео глаз. По залу пробежал шёпоток: никто, кроме графа и барона, не понимал, чем вызвана заминка в выступлении.
Маттео в волнении посовещался с маэстро, и тот объявил:
— Синьор Форти желает открыть выступление арией, которая не указана в программе, — и ещё раз низко поклонился.
Затем он сел за клавесин и легко пробежался пальцами по клавишам. Раздалась тревожная мелодичная музыка. Все притихли. Мазини играл медленно, словно в печальной задумчивости, и так же задумчиво Маттео пропел первую фразу:
— Я презираем и обесчещен…
Он пел негромко и доверительно, как будто рассказывал историю задушевному другу, который поймёт его и не осудит. Эрик не нуждался в либретто, чтобы перевести с итальянского строки, полные мучительного стыда. Его щёки вспыхнули, когда он заметил, что Маттео пристально на него смотрит.
— О небеса, где я ошибся? О небеса, где я ошибся?! — голос Маттео окреп и наполнил пространство, заставляя сердце биться чаще.
Барону казалось, что слух и зрение его обманывают. Человеческое горло не могло издавать таких звуков! Чарующая теплота женского голоса соединилась со зрелой чувственностью мужского и хрупкой нежностью детского. Барон затаил дыхание и оцепенел, не в силах осознать, что за чудо с ним происходит. Ангельские крылья обняли его и подбросили в бездонную головокружительную высь. Сердце зашлось от забытого чувства полёта, а на глазах вскипели слёзы от неизбежности падения. Всё, что он мог в тот момент, — страдать, скорбеть и раскаиваться в своём поведении, доподлинно зная, что Маттео нигде, ни в чём, ни разу не ошибся.
— Он не любил меня, он мне неверен…
Какие страшные правдивые слова! Барону хотелось заорать, закрыть уши руками и убежать, но он вцепился в позолоченные подлокотники кресла и подался вперёд, впитывая музыку, как растение в засуху впитывает дождь. Его затопила нестерпимая боль.
— И всё же он — моя надежда… Моя надежда. Надежда! — слетело с губ Маттео горькое признание. Он повторял его снова и снова, жестоко бичуя себя за слабость.
Его обесчестили и бросили — но он ещё надеялся на что-то! На судьбу, на бога или, может быть, на милость того, кто сидел в этом зале и слушал его пение, замерев от благоговейного восторга, смешанного с самым жгучим и глубоким раскаянием. Отвергнуть любовь существа, упавшего в его постель прямо из Эдемского сада, — да как он посмел?!
Барон не отводил взгляд. Они смотрели друг на друга, пока голос Маттео хрустально звенел, вибрировал и переливался соловьиными трелями. Эрик не видел ничего, кроме страдающих голубых глаз. Последние ноты взлетели под каменные своды и тихо опустились на головы ошеломлённых зрителей нежнейшей драгоценной пылью. Наступила тишина.
Люди вскочили, бешено аплодируя и крича «Браво!». Эрик вскочил вместе со всеми. Он хлопал, не чувствуя, что его ладони не соприкасаются, а лицо предательски залито слезами. Он шатался, словно перепил немецкой яблочной водки. В ушах гремел последний аккорд, даруя смутную надежду на счастье. Занавес закрыл певца и маэстро от зрителей.
Эрик бросился по ступенькам, ведущим за кулисы. Дверь закрыта! Он принялся колотить в неё:
— Маттео, откройте! Вы не можете прятаться от меня вечно! Мы должны объясниться!
Стромберг, от чьего ревнивого внимания не укрылось лихорадочное состояние барона, сделал знак страже. Эрика тут же скрутили, не беспокоясь больше о его высоком положении. Пока его стаскивали со ступенек, он перевернул три цветочные вазы и облился водой. Нарцисс и Гиацинт, забыв о стыдливости, сплелись в жарком объятии на беломраморном полу. Маттео безутешно рыдал за кулисами. В программе оставалось ещё десять знаменитых арий, и ради графа Стромберга он намеревался исполнить их все. Но сначала ему нужно было оплакать свою любовь.
Кресло по правую руку от графа никто занять не рискнул, оно стояло пустым до конца представления.
Дорогие читатели! В сегодняшнем блоге вы можете послушать эту замечательную арию в исполнении итальянского контртенора Анджело Манцотти. Он не кастрат, но и не женщина, а мне очень хотелось предложить вам именно мужское исполнение)