Страница 3 из 11
Американского психолога Гилберта в Нюрнберге особо интересовали трое обвиняемых: Геринг, Гесс и Лей. Он так и писал о них в дневнике: «Под плотным наблюдением!»
Гесс заявил, что потерял память. Но как это доказать или опровергнуть? В присутствии психиатра и психолога американцы устраивали ему свидания с Хаусхофером, фон Папеном, Риббентропом, Функом – Гесс был холоден.
Наконец против Гесса сел Лей. Они долго смотрели друг на друга и молчали.
– Мне всё ясно, – сказал Лей.
– Что вам ясно? – не выдержал психиатр.
Лей встал, собираясь уйти.
– Вы уверены, что перед вами Рудольф Гесс? – полковник Амен остановил Лея.
– Я убеждён, – Лей стоял в дверях. – Можете проверить: у настоящего Гесса на левом лёгком шрам от ранения, полученного в 1917 году.
– Как мы это проверим? Разрежем его, что ли? – нервно улыбнулся Амен.
– Как хотите, – сказал Лей и вышел.
Разговоры о том, что подлинного Гесса казнили в Англии в 1941 году, а в Нюрнберг англичане привезли двойника, многим из подсудимых были неприятны. Амен, Гилберт, Эндрюс, психиатры и прочие специалисты предпочли эстетский вариант эксперимента: в присутствии русских и французских представителей Лей был вынужден просить Гесса написать на листке бумаги три любимых музыкальных произведения, что тот и сделал. Листок передали наблюдателям. Лей сел за рояль и сыграл «Маленькую ночную серенаду» Моцарта, «К Элизе» Бетховена и «Зиму» Чайковского. Гесс узнал все мелодии и назвал их по порядку. Эмоциональная память идентифицирована. Что дальше? Знает он что-то или нет, подлинная у него амнезия или он симулирует болезнь, – на контакт Гесс не пойдёт, это стало ясно всем. Эксперимент провалился.
Семнадцатого октября доктор Гилберт собирался работать с Герингом. А это значит – допрос или психологическое тестирование. Начальник тюрьмы полковник Эндрюс счёл это нарушением режима и всё отменил.
Геринг весь день пробыл в камере. Часами он разговаривал вслух со своей первой, умершей ещё в тридцать первом году, женой. Он рассказывал Карин о том, что было в его жизни после её смерти, объяснял, что суд должен состояться, но судьёй ему может быть только она и никто больше.
– Помнишь, – говорил он, – мы гуляли с тобой по берегу Изара, всегда в одном и том же месте, возле часовни, и я говорил тебе одно и то же, повторял, не замечая, что повторяюсь. Ты слушала всегда по-новому. И однажды ответила: «Если всё будет, как ты говоришь, то мне страшно…»
Геринг расхаживал по камере: четыре шага туда, четыре – обратно, взгляд – в потолок. Иногда он натыкался на привинченный к полу стул и будто приходил в себя. Снова начинал ходить и снова натыкался на стол, на стул, словно знал, что специалисты определяют такое состояние как психологический перелом, после которого заключённый какое-то время бывает неадекватен.
Неадекватен? А время идёт.
Все эти психологи, наблюдатели – пошли они к черту!..
Тот, кто назвал себя Ди, пришёл к Лею двадцать третьего октября, а в ночь на двадцать пятое Лея нашли повешенным. Следствие установило: самоубийство. С чего вдруг? И вдруг ли? Пять дней назад подсудимым предъявили обвинительное заключение. Шахт воспринял его равнодушно, Геринг иронически. Лей был спокоен! Он сказал психологу, что победителям трудно будет разыграть спектакль правосудия, не прибегнув к спецэффектам. Говорил он без эмоций. Зачем ждать пять дней, чтобы повеситься? Приступ заикания начался у Лея во время встречи с Ди. На следующий день, по свидетельству того же психолога, он не мог сказать ни слова. А ночью, скрутив жгутом казённое полотенце, сделал петлю. «Чрево плодит гадов» – шесть раз было написано им вдоль и поперёк незаконченного в ту ночь письма детям. Что он хотел сказать, о каких гадах писал?
Бледный, мечущийся по камере Кейтель злобно выкрикивает в стену, в дверь, самому себе под ноги полные отчаяния короткие фразы. Молоденький офицер охраны зачарованно наблюдает за ним сквозь глазок в двери.
– Фюрер, фюрер! Только и разговоров, что о фюрере! Что вы вообще знаете о фюрере? – Кейтель останавливается и пристально смотрит на дверь. – «Майн кампф»?
Надзиратель в коридоре невольно отшатывается.
– Да ни один журналист, ни один издатель не имел права даже интересоваться биографией фюрера! А сейчас вы суёте мне свои бумаги: «Пишите! Пишите всё, что знаете о фюрере!»
Вжавшись в угол, Кейтель едва не выпадает из поля зрения охранника.
– Он был вегетарианец? Он много пил? В чём причина его аскетизма? А отвращение к табаку? А вспышки гнева, а его вечная бессонница? А женщины? – Кейтель измождённо оседает на стул. – Женщины! Они умеют слушать и восхищаться. Ева Браун! Какие у неё были ноги! Мила, сдержанна, даже застенчива. Когда мы ещё только боролись за власть, она уже была его подругой…
Кажется, Кейтель успокоился, затих. Но ещё пара секунд, и он срывается на крик.
– Я не верю, у Евы от фюрера было двое детей! Не верю! Болтовня!.. А какие фотографии делала Ева! У неё был божий дар, и не только в фотографии.
Наблюдающий за Кейтелем офицерик сглатывает слюну, вспоминая свою красотку, её грудь и бёдра.
– Что ни говори, а Генрих Гофман был ловкий малый! Девок фотографировал каждый, а Генрих делал из них произведения искусства… Какая Ева! Ева Браун!.. У Генриха вдоволь негативов с её позами. Она, конечно, знала, они всплывут, если что. Но благодаря этим фото она познакомилась с фюрером.
Кейтель теряет дыхание, приникает лбом к дверному глазку.
– Я не подопытная крыса и не красотка, не пялься!
Дверь в камеру вздрагивает от удара, у охранника тоже есть нервы.
Кейтель кругами бродит по камере. Через пару минут дверь открывается, на пороге возникает конвой.
Подсудимых выводят в коридор, выстраивают в колонну. Охранники что-то говорят, шепчутся заключённые, Кейтель с трудом разбирает слова, уши словно заложены ватой, на лбу испарина.
Прямо перед собой он видит идиотскую ухмылку.
– Вы не считаете себя виновным, Йодль?
– Перед кем? – уже без улыбки переходит на шёпот Йодль. – Нас расстреляют?
– Или повесят, – слабость путает Кейтеля по ногам, вяжет язык.
– Я бы всех нас повесил! – раскатисто рассмеялся Геринг.
– Во всём, что произошло, виноват фюрер! – Кейтелю не стоило этого говорить.
– Других тем для разговора нет? – рявкает Геринг.
– Фюрер знал обо мне, что меня зовут Йодль, что я генерал и что баварец.
– И что? – шепчет Кейтель.
– И всё! И ничего!
– Заткнитесь вы! – орёт Геринг.
Звучит команда начать движение.
– Двадцать раз, – бормочет Кейтель, – двадцать раз я просил отправить меня на фронт. Двадцать раз! Мне хватило бы и дивизии. Но фюрер не любил новые лица в ставке, они его бесили! Меня он видел насквозь, обрывал на первой же фразе доклада и говорил, говорил, говорил и договорился… Нас повесят? Повесят, а я бы расстрелял.
Зал заседаний трибунала. У микрофона – главный обвинитель от США Роберт Джексон:
– Господа судьи, честь открывать первый в истории процесс по преступлениям против человечества налагает ответственность. Преступления, которые мы должны осудить, имеют такие последствия, что цивилизация погибнет, если они повторятся. Подсудимые – живые символы расовой ненависти, террора, насилия. Милосердие к ним будет означать победу того зла, которое связано с их именами. В соответствии с принципом фюрерства эти люди создали в Германии национал-социалистический деспотизм, лишив народ Германии всех свобод. Они не пачкали руки в крови, они планировали, руководили. Нацистская партия ещё в декларации 1920 года объявляла, что ни один еврей не может быть членом нации.
Адвокат Гесса Зейдль вскакивает с места:
– Германия – не родина антисемитизма!
– Соблюдайте порядок!
– Германия…
– Я лишу вас слова! – Лоренс приподнял свой молоток.