Страница 15 из 21
Время от времени мы получали источники нейтронов для специальных исследований скважин. Мы использовали эти источники для облучения породы, нейтроны вызывали вторичное гамма-излучение, которое регистрировалось. Это излучение показывало, в частности, пористость пород. Источники нейтронов приходили в огромных парафиновых контейнерах с военизированной охраной. Все это вызывало интерес окружающих, и однажды я застал такую картину. Мой техник Бушкин, он же парторг экспедиции, получил контейнер и, окружённый группой рабочих и шоферов, торжественно извлек источник из контейнера и, держа его над головой, чтобы всем было видно, повествовал о том, что это такое. Я эту лекцию прервал, и после того как источник был водворен на своё место в контейнере, прочёл короткую лекцию о радиоактивности и защите от нее. Контейнер, в частности, был из парафина, потому что парафин очень хорошо поглощает нейтроны. Другой способ защиты это расстояние от источника. Чем больше, тем лучше. Мы сделали специальный двухметровый манипулятор, и с тех пор ближе, чем на два метра, никто к источнику не подходил.
***
Коллектив у меня оказался исключительно работоспособный и непьющий. Мы получали спирт для промывки аппаратуры, он стоял на виду, но не было ни единого случая, чтобы этот спирт использовался не по назначению. Многие не только работали, но и продолжали при этом учиться, хотя работа, кажется, занимала все время. В те годы была шестидневная рабочая неделя, то есть люди должны были работать 48 часов в неделю. В полевой геофизической экспедиции эти часы часто удваивались, так что времени едва хватало на сон. Никто, однако, никогда не роптал, и люди делали то, что надо было делать.
Исключение составлял мой техник Бушкин. С началом эры автоматизированной регистрации его работа заключалась в ремонте аппаратуры на базе экспедиции. Делал он эту работу исключительно медленно, так как больше половины рабочего дня слонялся по базе и болтал со всеми, кто его слушал. Я как бы мог не обращать на это внимание, учитывая, что он парторг экспедиции. Однако с одной стороны он создавал плохой прецедент, с другой стороны просто отвлекал людей от работы.
Я провел с Бушкиным пару бесед. Ответ был, что-де я молодой и не понимаю роли партийной работы. В конце концов, я ему сказал, что, учитывая размер нашего коллектива, даю ему на партийную работу один час ежедневно, остальное время он должен заниматься работой, за которую получает зарплату.
В экспедиции для получения зарплаты мы каждый месяц подавали табель, в котором против каждой фамилии стояла цифра «8» для рабочих дней недели. Фактически, как я уже говорил, люди работали гораздо больше, но эта сверхработа оплачивалась другим путем, о котором я скажу позже. В табеле стояли только цифры 8. Табель подписывался начальником партии и табельщиком. Табельщиком у меня была техник интерпретатор Шура, которая до этого проработала около 20 лет в поле на геологоразведочных работах. Сейчас Шура работала только на базе, но полевая закалка чувствовалась, ни бог, ни черт ей были не страшны. Бушкин как бы был все время на глазах у Шуры, и я попросил её вести хронометраж времени, который он проводит на рабочем месте. Шура с удовольствием согласилась.
По истечении месяца Шура показала мне рабочие часы Бушкина. Я сказал ей прибавить к ним один час и занести в табель. В итоге, в табеле у всего персонала стояли восьмерки, а у Бушкина в основном тройки, четверки и пятерки. Мы с Шурой поставили свои подписи, и она унесла табель в бухгалтерию экспедиции. Мы создали прецедент. Как я и ожидал, в тот же день меня вызвал начальник экспедиции и лаконично потребовал переписать табель. Я столь же лаконично отказался. Лёва и грозил, и уговаривал, но все было безрезультатно.
Я понимал, что меня не уволят. С одной стороны был закон, что молодых специалистов увольнять нельзя. С другой стороны в партии катастрофически не хватало людей. Была масса случаев, когда я расписывался за водителя, инженера-оператора, начальника отряда и за инженера-интерпретатора.
Через несколько дней в экспедицию приехал представитель Управления Геологии и Охраны Недр из Душанбе. Представитель заявился прямо в интерпретационную комнату моей партии, меня вызывать не стали. Сделал он это исключительно не вовремя. С одной стороны, гораздо лучше бы было, если бы я в это время был в поле. С другой стороны, накануне один из моих мастеров отремонтировал трёхколесный велосипед своего сына в наших мастерских, и я раскатывал на этом велосипеде, когда товарищ из Управления к нам и заявился.
Я не помню, что он говорил, но мы с Шурой не отступили. Я только заметил, что один час партийной работы вполне достаточен для нашей экспедиции, и что парторг должен быть примером в работе.
История кончилась тем, что Бушкин получил меньше половины своей нормальной зарплаты. После этого, по его просьбе, он был переведен в другую партию. Он зла на меня не держал и время от времени заходил поболтать. Впоследствии он решил построить инкубатор для выведения цыплят, и мы помогали ему техническими советами и радиодеталями. Эксперимент, правда, оказался неудачным, все цыплята спеклись, не успев родиться.
Тогда я особо не думал о происшедшем, однако, оглядываясь назад, понимаю, что событие было из ряда вон выходящее. Молодой специалист, не проработавший в экспедиции и 2-х лет, смог уволить парторга экспедиции. Для советской системы конца 60-х это было невероятно.
Где-то через год меня избрали комсомольским секретарём экспедиции. Наша комсомольская группа была гораздо представительней партийной организации как по числу, так и по занимаемым должностям. На четвертый год моей работы в экспедиции наш начальник Лёва Ишанкулов собрал ведущих специалистов, которые практически все были комсомольского возраста. Лёва был единственным человеком с высшим образованием в нашей партийной ячейке, насчитывающей меньше 10 человек. В комсомольской ячейке при этом было больше сотни сотрудников. Лёва сказал, что надо укреплять нашу партийную ячейку и предложил нам вступить в партию. Все, включая меня, согласились. Вскоре, однако, мне пришлось из экспедиции уехать, и я в партию так и не вступил, к огорчению моего отца.
***
Как я писал, работали мы много, но и получали немало. Оклад начальника партии был 150 рублей в месяц. К основному окладу добавлялись полевые, премиальные, высокогорные и безводные, так что оклад практически удваивался. Вместе с окладом Нели мы получали где-то 500 рублей в месяц. В то время молодые специалисты получали в среднем 90 рублей. Мой отец, заслуженный врач Дагестана, получал около 150 рублей. На четвертом году моей работы безводные в экспедиции отменили. К нам приехала очередная комиссия, устроили банкет, и один из членов этой комиссии после изрядного подпития упал в арык. Это, очевидно, навело его впоследствии на мысль, что с водой у нас проблем нет, и безводные отменили, что, впрочем, не сильно сказалось на нашем материальном положении.
В нашем поселке свободно продавались всякие вещи, которые были огромным дефицитом в России. Одним из таких дефицитов были холодильники. Со временем мы с Нелей отправили по холодильнику родителям.
Денег явно было больше, чем мы могли потратить, и мы записались в очередь на покупку машины «Москвич». В те времена машина стоила примерно 4 годовых оклада молодого специалиста. При этом в свободной продаже машин не было. Были, однако, предприятия особой государственной важности, которым давали новые машины для реализации среди сотрудников. Моя экспедиция была одним из таких предприятий. Машин давали не много, так что надо было ждать несколько лет. Помимо денег для покупки машины надо было иметь рекомендацию руководства предприятия и положительные характеристики от партийной и профсоюзной организаций.
Случилось так, что после двух лет моей работы нам дали Волгу для распределения среди сотрудников экспедиции. Волга в то время была лучшей и, естественно, самой дорогой машиной советского производства. Стоила она 5600 рублей, и в очереди на неё был только мой начальник отряда Яша Шаповалов.