Бегущий Человек

Улле молчал.

Знал, что человек рядом не то, что не торопил, так и вовсе ничего от него не ждал — рассказал потому, что рассказа этого от него попросили, а так… Так — не ждал. Только помогало это мало и Улле нервничал всё равно. Повторял по кругу, что ничем ему не обязан, что это вообще не его дело, что уж такую мелочь, как несколько минут тишины после того, как этот тип вломился к нему в дом и в постель, он позволить себе может, но…

Как оказалось, не смог.

Бесшумно выдохнул, бесшумно чертыхнулся, закатил глаза и, послав всё к играющему где-то в трубах Крампусу, тем голосом, которым когда-то успокаивал только-только появившуюся на свет сестрёнку Олле, выговорил:

— Не думаю, что ты проклят. И не стоит так думать и тебе. Это… нормально. Не хотеть умирать. Даже если умерли все, кто был тебе дорог, а ты остался… жив. Скорее, у тебя просто… травма. Оставшаяся с детства травма. Покорёжилось, например, сознание, и если ты не найдёшь что-то или кого-то, кто окажется способен тебе помочь — так и продолжишь туда возвращаться. Даже если тринадцать чёрных ведьм поклянутся это твоё «проклятие» снять.

Он знал, о чём говорил.

Не хотел, но знал.

Как знал и то, что человек рядом наверняка тоже это понял, но снова удивил и, проявив запоздалую деликатность, лезть в его душевные погреба не стал.

Хотя бы так сразу.

Улле же, много-много раз клявшийся, что не будет, выбросит и прекратит, опять вспоминал, опять думал, опять отпускал себя, махал рукой, рисовал перед прикрытыми веками образ разлохмаченной чумазой девчонки с упругими золочёными кудряшками: такой же веснушчатой, как и он сам, подвижной, юркой, несносной и неугомонной, которую он с одной стороны любил, с другой — ненавидел, с третьей — воспринимал ближе к вечеру за маленькую синеглазую вельву-троллиху, от которой по коже бежали мурашки.

В то время он ещё верил в волшебный народ, не боялся того, интересовался, проявлял скупую, но тягу, просто запрещал себе это признавать, потому что за горло жрала нищета, денег часто не хватало на суп и свет, а кто-то умный когда-то сказал, что о волшебном получается думать только в двух случаях: когда всего в достатке и когда так паршиво, что уже критически наплевать.

Мать принесла Олле не от отца Улле, который пропал в лесу и так и не вернулся, а, как она сама говорила, от какого-то рыжего трактирщика, что было пылью и брехнёй, потому что девчонка уродилась белой, как и сама мать и сам он, а норовом пошла в кого угодно, только не в знакомых и незнакомых людей: иногда Улле снился один и тот же странный сон про розовый дол, где стоял густой сизый дым и кто-то в этом дыму хохотал да бегал, стуча мелкими острыми копытцами. Потом он дёргался, просыпался, распахивал глаза и с ужасом таращился на малютку-Олле, стоящую над его постелью и кривящую оскаленный в чём-то красном рот.

Видение, конечно, развеивалось, как только он с пару раз моргал, но легче от этого не становилось.

Олле его пугала.

И мать, судя по всему, пугала тоже, потому что взглядами они пересекались понимающими, только если Улле пытался что-то спросить, то она лишь быстро бледнела, качала головой, отворачивалась и уходила…

А потом начала болеть.

Болеть страшно и неизлечимо: сколько бы врачей Улле ни приводил в дом — ни один не мог сказать, что с ней случилось и что делать, чтобы ей помочь; только какой-то низенький высушенный старик из безымянной деревушки, прихватив Улле за плечо да отведя в сторонку, шепнул тому на ухо, что людям здесь не справиться, потому что работа это их, туссеров.

Улле тогда ему не поверил.

Рассердился, разозлился и выгнал вон, продолжая да продолжая искать того доктора, который сумел бы чем-нибудь дельным помочь, да только не находил, в то время как матери становилось хуже и хуже.

Уже там, перед самым концом, который двенадцатилетний Улле, заливающийся слезами, отказывался признавать, она призвала его к своей постели, взяла за руку исхудавшими и посиневшими пальцами и тихо призналась, что тем, от кого зачла Олле, был вовсе не рыжий трактирщик и, скорее всего, вообще не человек: такой ветхий и скрипучий, что был похож на корень вечной сосны, он встретил её на пустой дороге, поманил пальцем и она зачем-то, совсем того не желая, послушалась, пошла…

А потом, не помня как, вернулась домой и родила Олле.

И тогда Улле поверил: и доктору, и своим собственным страхам, и насланным снам, и всему, что всё это время лежало у него под слепым конопатым носом, и всем сказкам, в которых рождённые от человека и не-человека дети так часто убивали своего человеческого родителя лишь для того, чтобы отрезать себя от мира людей и уйти туда, где крылся их выбранный настоящий дом.

Быть может, даже не со зла, а одним простым инстинктом, таким же, по которому волки или медведи пытались убить встреченного в лесу человека, но Улле, бросившийся на поиски Олле, ненавидел ту всё равно.

Перерыл весь дом, громко звал её по имени, стучал стенами и дверьми, а когда сестра, наконец, появилась перед ним, прохохотала три раза, переступила с одной ножонки на другую, отстукивающую острыми резными копытцами, спрятала под платьем длинный хвост с пушистой кисточкой и сощурила пухлые пигаличные глазёнки — стало уже поздно.

Улле услышал, как протяжно простонала мать, как что-то, прыгнувшее на крышу, сотряхнуло весь дом; в этот же момент Олле, бросившись к порогу, отворила дверь и сиганула, продолжая звучать копытами, в синюю ночную пустоту, и Улле позволил, Улле, спотыкаясь и падая, побежал к матери…

Да только живой её больше так никогда и не увидел.

Он не любил об этом вспоминать, он ненавидел волшебный народец, волшебство в котором если и таилось, то только злое да чёрное, но поделать с собой ничего не мог: лежал и вспоминал, и, наверное, даже обрадовался да испытал ответную благодарность, когда человек рядом, прождавший достаточно долго да так и не решивший, что делать теперь, осторожно позвал:

— Так что, мальчик… У тебя тоже кто-то… потерялся…?

Обычно Улле на такое не отвечал и разговора не поддерживал, а сейчас просто кивнул, скривил полоску рта и всё так же тихо сказал:

— Да. Моя мать. И моя сестра, наверное. Хотя последняя потерялась намного раньше, пусть я и уверен, что она продолжает где-нибудь жить. — Пауза после этих слов возникла неловкая, липкая, давящая и тесная, как загнившие ячменные зёрна, пытающиеся пробиться в желудке проглотившей речной рыбины, и Улле, стараясь вспомнить, с чего и почему это всё вообще началось, уже чуть более хмуро спросил сам: — И всё-таки. Я понял насчёт твоей потери и насчёт твоих дорог, но при чём тут я и твои «наблюдения» за мной? Откуда ты вообще меня выцепил…?

Вот этот вопрос, кажется, был для Бегущего особенно тонким, важным и щепетильным, потому что он ощутимо напрягся, снова зашуршал, достал зажигалку и новую сигарету. Почиркал колесом и искрами, выбил огонь, промелькнувший оранжевыми глазёнками апельсиновых чаек, затянулся, выпустил едкий печной дымок и, откашлявшись, сказал:

— Мой сгоревший дом находится отсюда совсем неподалёку, как я уже говорил. Час с небольшим на поезде — и ты на месте. Обычно я, вспоминая всё, что со мной приключилось и что я натворил, тут же разворачивался, ковылял к железной дороге, ждал следующего рейса и уезжал обратно, но последний визит дался мне особенно тяжело и я впервые решил, что лучше будет не возвращаться. Хотя бы не туда, откуда я раз за разом начинал. И я попробовал пожить новой жизнью. Снял в горах гостевой домик, после — переехал в отель, ещё куда-то и ещё… Транспорту я больше не доверял, предпочитал ходить на своих двоих. Да, не скрою, что с пару раз я всё-таки вернулся обратно к моему чёртовому горелому холму, но не сдался. Более того, завёл себе карту, на которой отметил маршруты хорошие и безопасные, по которым можно двигаться, и маршрут опасный, по которому двигаться нельзя. В силу того, что нечто свыше и сниже не даёт мне записать причину, почему горелый маршрут плохой, я подключил воображение и попытался сочинить достойную байку о том, что именно плохого ждёт меня там. Сперва, конечно, это не сработало, потому что я понатыкал в той степи морды драконов, крокодилов и каннибалов, написал что-то про чудовищ и людоедские леса, но, понимаешь ли, когда мою память отшибло снова, я поглядел на карту и так вдохновился и так захотел всё это воочию повидать, что, как ты мог догадаться…