Бегущий Человек

— Не надо, мальчик. Не стоит. Ты ведь хороший паренёк, так? Хороший, я знаю. Вижу. Давно за тобой наблюдаю. Вот и не смей. Не порть момент. Не говори ничего. Давай просто полежим с тобой молча. В тишине.

— Что за… что вы… что это всё…

Самым абсурдным оставалось то, что Улле, в глубине себя остающийся изумительно и нездорово спокойным, никакой особенной угрозы от этого голоса и того, кому он принадлежал, не чувствовал.

Здесь, в одной с ним постели, на одной простыне, под одним, чтоб его, одеялом, лежал некто, кто без спросу влез в его дом и кто только что сказал что-то про чёртово «давно наблюдаю», а сердце внутри хоть и долбилось о кость, а делало это как-то лениво, неправильно, по привычке и в исковерканном больном ключе, как будто он был не Улле — тощим нескладным мальчишкой с соломенной гривой и запавшими серыми глазами да россыпью веснушек по щекам, — а самим мастером Ветробородом, с которым не сделать никому, никак и ничего.

И именно из-за этой уверенности, гиблой и неуместной, но никуда в упор не девающейся, Улле, непроизвольно поменявший местами страх и злость, разбесился, вспылил, нашёл в себе откуда-то волю и, оскалив зубы да дёрнув головой, удивительно отчётливо и раздельно рявкнул:

— Блядь… да блядь просто! Кто вы такой?! И что значит «вы наблюдали за мной»?! Да ещё и давно?! Откуда «давно»?! Какого хера здесь вообще происходит?!

Он снова предпринял попытку дёрнуться: на сей раз уже твёрже, сомкнувшись в жилах и нервах и попытавшись выстрелить собой, как заевшей и распрямившейся пружиной, выпущенной из бесовской коробочки проказничающих ниссе — рванул вверх и…

Тут же рухнул обратно вниз, потому что этот ублюдок, которого он не видел — так и не повернул головы, да и свечи догорели и погасли, а в очаге слабо-слабо тлела отверженная алая муть, — отпустил, наконец, ладонь, а вместо той с размаху опустил лапищу ему на лицо, толкая и вдавливая в подушку затылком с насторожившим хрустом перемкнувшей шеи.

— Не надо этого делать, мальчик, я же попросил… По-хорошему и славному ведь попросил. Зачем ты так? Лучше полежи спокойно, ладно? Побудь тихим. Побудь славным. Сделай тс-с-с-с и не порть момент, в который я наконец-то могу…

Вот здесь он вдруг взял и смолк.

Улле уже почти собирался взвыть, забить ногами и, если понадобится, полезть в драку, хоть и заранее догадывался, на чьей стороне окажется преимущество, а из-за этой чёртовой тишины ни рыпнуться, ни набрать для храбрости последнюю не достающую каплю так и…

Не смог.

Полежал, худо-бедно вдыхая через пахнущую пеплом, золой, камнем, потом, лесом и кровью ладонь. Подумал, какое, должно быть, жалкое и спятившее зрелище представляет со стороны, когда лежит в одной постели с каким-то мужиком, даёт себя лапать и катать, как шкурку пастушка, сожранного людоедскими волками.

За окнами всё качались ели — такие высокие, чтобы достать горным королям до исполинской зеленошкурой поясницы, — в камине задували шкодливые лапландские духи, дверь ходила туда и сюда под стонущим северным ветром. Сердце, сбежав по красному лазу вниз, выстукивало теперь где-то под сведённой левой коленкой, и надо было, без всяких идиотских глупостей надо было начинать делать хоть что-нибудь, а он вместо этого набрал в грудь побольше воздуха, тяжело и шумно выдохнул и, заранее себя хороня да прикрывая под ресницами и веками глаза, тихо спросил:

— Что…? Что вы можете…? Что с вами вообще не так…?

Мужик, судя по тому, как дрогнула его рука, прекратив так невыносимо давить, удивился ничуть не меньше, чем он сам: небось, тоже ждал сопротивления, драки и буйства, потому так и вжимал и скрипел натуженными жилами, а теперь, поразмыслив, но откуда-то поняв, что мальчишка не лжёт и скрытого саботажа не затевает, ощутимо обмяк, а через пару десятков секунд и вовсе, поколебавшись, ладонь от него отнял.

— Мне, мальчик мой, кажется, что я… как бы это поточнее сказать… немножечко заблудился.

— Это как…? — Улле, всё ещё не веря, что всерьёз говорит с ним, оставаясь лежать бок к боку на старой одеяльной кровати, приподнял брови и почти там же нахмурил лоб, не в силах взять в толк, игрался этот тип сейчас в какие-то дурацкие метафоры или был прям и односмыслен, как лакричная леденцовая палка.

— Это так, что… — отозвался тот охотно, даже как будто попытался устроиться поудобнее, ощутимо вытягивая длинные ноги, задевающие тут же беспокойно подобравшегося Улле. Чуть после, так и не придумав, наверное, как получше выразить то, что выразить собирался, резко изменившимся голосом — теперь в нём не звучало ничего, кроме наивной детской рассеянности — проговорил: — Я точно помню, что ехал на поезде. Трясся в вагоне по горной железной дороге, читал сказку про Пера Гюнта, пил чай и считал себя одним из счастливейших людей на свете, когда смотрел, как за окном поднималось солнце. Потом я сошёл, преисполненный уверенности, что вижу эти места впервые и что начинаю, наконец, новую жизнь, к которой так долго стремился. А потом я достал свой блокнот, о котором постоянно забываю…

— Блокнот…?

— Да. Маленького чёрного ублюдка, портящего своим существованием мне каждый чёртов день. Хотя виноват, конечно, не он, а моя не менее чёртова память. Понимаешь, я… Иногда я верю, что просто-напросто кем-то проклят. Чаще, конечно, на ум приходит нечто менее тривиальное, и я вижу в себе всего лишь безнадёжного умалишённого дурака… Как я уже сказал, мальчик, мне свойственно забывать. О многих важных вещах забывать.

Он снова затих, и Улле, успевший запамятовать, что ещё с пару минут назад этот человек его до полусмерти пугал, попытался переварить и понять что-нибудь из того, что услышал, но…

Не понял.

Покрутил в голове, сложил блокнот с поездом, разложил, подумал про что-нибудь ассоциативное, что человек этот пытался выбросить из жизни и из головы, но раз за разом натыкался на это снова и сходил из-за него с ума.

Почувствовал, что и это не то.

Тогда, сдавшись, неуверенно спросил:

— Я не… что именно вы… ты… забываешь…?

— А всё, мальчик. Всё.

Ответ, последовавший незамедлительно, с какой-то вопиющей пугающей благодарностью, Улле больше потряс, чем озадачил, хотя…

Наверное, всё-таки больше озадачил.

— Всё…? — недоверчиво прохрипел он.

И услышал:

— Ну, почти. Я забываю всё, что касается моего пути. Путей, если точнее. По этой причине и получается, что я постоянно куда-то бегу. Я, можно сказать, грёбаный Бегущий Человек, как бы пафосно это ни звучало и каким бы душком старины Стива ни отдавало. Ты не против, собственно, если я закурю? Слишком уж волнительная для меня тема.

Улле, не готовый ни к чему из того, что у них здесь происходило, не придумал ничего лучше, чем растерянно, но согласно кивнуть.

Человек это заметил, сбормотнул нечто короткое и благодарящее. Пошуршал чем-то, пошевелился и пошевелил постель, щёлкнул зажигалкой, ненадолго озарив жёлтой вспышкой кусок потолка, стены и воздуха, иссечённого поднятой сквозняком пылью, и забрал сигарету в зубы да выпустил в свежую сырость прогорклый и почему-то по-своему уютный, хоть обычно Улле курящих и не любил, дым.

После чего, наконец, заговорил дальше:

— Так вот. Однажды утром я просыпаюсь как самый обыкновенный человек и с абсолютной уверенностью считаю, что знаю о себе всё. Откуда я прибыл, где вырос, куда собираюсь двигаться дальше. Где мне было плохо и где плохо не было, и в эти моменты я совершенно не помню про этот блокнот. А даже если и помню, то не обращаю никакого внимания. Блокнот — и блокнот, думаю я. Глупая записная книжица. Сборщик душ и идей. Мало ли для чего человеку может пригодиться блокнот. И вот однажды, когда ничего не предвещает, я решаю уехать. Чувствую подсознательно, что вот, я готов и что просто надо. Как будто, знаешь, пришло время оставить всё нажитое за спиной и податься куда-нибудь в иную сторону. Я покупаю билет, пакую вещи, непременно прихватываю блокнот, одежду, беру деньги и сажусь на поезд. Всегда на поезд. Так проходит какое-то время, но уже в вагоне мне вдруг начинает становиться тревожно, не покидает ощущение, что что-то такое уже случалось когда-то, что я бывал там, куда опять и опять направляюсь, и что там мне было… не очень… хорошо. Но я убеждаю себя, что это пустые выдумки, что да, конечно, я где-то бывал, хоть оно и странно, что припомнить подробностей мне не удаётся, но я ведь не ехал на поезде, я не делал того же самого, я летел, например, на самолёте, плыл кораблём, и целью моей было нечто совершенно иное. А потом я, мальчик мой, прибываю на место. Выхожу на знакомый до мурашек перрон, но упёрто придумываю себе, что в прошлый раз жил на руинах Рёруса или в доках Дрёбака. Может, провел семь лет в сердце Суоми или и вовсе умудрился повидать смертным часом остров Сандфлес… А вместе с этим всё куда-то, понимаешь ли, иду. Прихожу в неизвестный — хотя хочется поклясться, что мне знакома в нём каждая вторая урна — городок и продолжаю двигаться так уверенно, твёрдо зная, где повернуть и где подняться, точно жил там всегда… И, чего уж там, оказывается, что и жил. Потому что любая дорога в этом городе приводит меня к дому, где я когда-то вырос. И в котором потом, в страшный день святой Люсии, заживо сгорели все, кроме меня. Потому что меня там в тот момент не было, я ехал на поезде и не знал, что… Что. Тогда, мальчик, я всё вспоминаю. И бегу оттуда вон. Уезжаю в другой город, приползаю в грязи и той крови, которая страшнее крови видимой и красной, клянусь себе записать всё это в блокноте, чтобы никогда больше не ехать в ту сторону, не соваться и не вспоминать, но там же и сгораю. Забываю, что именно хотел написать. Пишу название городка, пишу его много раз и… всё. Уже потом, когда возвращаюсь туда опять и открываю трясущимися пальцами чёрный блокнот — вижу это имя, вижу и понимаю, что это уже далеко не в первый раз, что это повторяется круг за кругом, но я ничего не могу с этим поделать. Ничего, понимаешь? Совсем. Как бы ни старался и ни хотел. Поэтому и говорю, что проклят. Гложущим до сих пор чувством вины, стыдом, что не сгорел вместе с ними и что в глубине себя всеми когтями хватаюсь за подаренную жизнь, потому что умирать на самом деле боюсь и не хочу. Всем, что есть во мне, и всем, что со мной случилось. Проклят.