Бегущий Человек

— Попёрся туда вновь, — и в самом деле прекрасно зная, к чему этот человек клонил, кивнул Улле.

— Совершенно верно, мальчик, — согласился Бегущий. Поёрзал рядом, как будто бы невзначай притронулся плечом к плечу и, закашлявшись новым драконьим облаком, продолжил рассказывать дальше: — Тогда я посвятил несколько недель тому, чтобы придумать, что бы такое могло меня напугать и я точно не захотел туда опять и опять соваться. И, только представь себе, придумал. Не знаю, одобришь ли ты, но я приобрёл новую карту и вдоль всего запретного маршрута понаписал о мегере-жене, с которой я, мол, в разводе, но которая мечтает спустить с меня живьём шкуру и отобрать всё, что у меня есть, и такой же мегере-дочери, у которой два копыта, хвост и мерзейшей душонки муженёк, тоже мечтающий ободрать меня маленькой хлипкой липкой. И это, знаешь ли, удивительным образом помогло! Я смотрел на карту, испытывал дрянь и отвращение, передёргивался и в сторону ту больше не шёл. Хотя, конечно, кое-какие приступы у меня всё же на этой почве случались: постоянно снились кошмары, постоянно что-то толкало в спину и звало, да и над головой моей постоянно парила тринадцатая чёрная птица, от памяти о которой меня до сих пор бросает в дрожь. Тогда я решил отъехать оттуда подальше и попасть туда, откуда так легко не выберешься — знаешь ведь, что есть такие замечательные острова, к которым идёт лишь один-единственный паром, да и то только пару раз в году в строгие определённые дни. В общем, я задумал поглядеть на дивный город Олесунн и не менее дивный корабль Шибландер, которым грезил ещё в детстве, и загнать себя в такой вот тупик… Только сделать у меня этого не получилось, потому что по пути я встретил тебя. И планы мои резко переменились.

Улле, за словесными поворотами, такими же непредсказуемыми и петляющими, как и все карты этого человека, если и успевающий, то с огромным трудом, впервые решился повернуть голову вправо и скользнуть растерянным взглядом по размытой ночью высокой скуле, покрытой, кажется, полусантиметровой тёмной щетиной.

— Почему…? То есть… как мог меня встретить ты, если я точно уверен, что никогда тебя прежде не… встречал…?

Бегущий Человек на это снова кивнул — спокойно, вдумчиво, согласно и взвешенно. И сказал:

— Ты меня не видел, верно. На самом деле я хотел к тебе подойти и попытаться завязать знакомство, но так давно по-нормальному не общался с людьми, что испугался. Подумал, что нанесу какой-нибудь бурды и всё испорчу, и видеть ты меня точно больше не захочешь. И как мне быть тогда? Вот и решил для начала просто немного понаблюдать. Чтобы понять хотя бы, стоит к тебе подходить вообще или нет. Вдруг бы у тебя оказалась девушка, жена, ребёнок, семья, состоявшаяся жизнь из совершенно другой вселенной… Вот я и стал… наблюдать.

— Почему…? — всё ещё ничего не понимая, но чувствуя себя с одной стороны зябко и совсем чуть-чуть напуганно, а с другой — заинтересованно и с непрошеной режущей жалостью к этому человеку, спросил Улле, продолжая и продолжая разглядывать его скрытое сумерками лицо.

— Потому что, мальчик мой, ты делал мне хорошо. Представляешь? Одним своим существованием и видом делал. Я ещё совсем ничего о тебе не знал тогда, когда стоял на мосту и глядел, очарованный, как ты проходишь мимо, даже имени не знал, привычек и интересов не знал тоже, а вот… Смотрел на тебя, любовался и думал, что ты похож на маленькое карманное солнышко. Светлое такое и доброе. И мне становилось намного спокойнее и легче, когда ты оказывался где-нибудь поблизости. И так я, собственно, и отмёл все свои планы: поспрашивал местных, узнал у них, что ты приехал сюда с намерением прожить хотя бы год и пережить осень да зиму, и, особенно не раздумывая, со спокойной совестью и спокойным сердцем тоже поселился здесь. Рядом. Всё ещё уверенный, что в самом скором времени наберусь смелости и подойду к тебе. Да только вот смелости никак не хватало, я не решался, бродил за тобой по следу, ошивался рядом, с тысячу раз прокручивал наш возможный разговор в голове, а в итоге не выдержал и…

— Залез ночью в мой дом и мою кровать, наговорил какой-то ереси и перепугал меня до смерти, — должный, правда же должный злиться и человеку этому ни в коем разе не доверять, но почему-то не злящийся, принимающий и понимающий его так же хорошо, как и самого себя, тоже бегущего от прошлого и от всего, что тогда знал, подсознательно надеясь отыскать хоть какой-нибудь новый якорь, чтобы забыть, отпустить и не думать, не то буркнул, не то хмыкнул Улле, не видя, но зная, что Бегущий сейчас повернул к нему лицо и, поблёскивая белками, забрался под кожу через приоткрытые форточки глаз.

— Получается так, мальчик. Я бы хотел извиниться за свой поступок, да никак этого сделать не могу. Потому что не поступи я так — и этого бы всего не случилось. А оно случилось. И я безумно ему рад.

— Почему? Почему ты рад…?

За окнами всё стеклилось, вьюжилось. Там ржаная тетушка Роггенмеме с угольно-чёрными грудями выбиралась из-под лесных валунов, лизала лишайник-jakala, гнала вместе с призрачными лопарями мычащих молочных оленей, пряла мёрзлую и нежную пряжу, а Улле, солгавший себе, что спит, а во сне этом можно всё, смотрел и смотрел в колодцы чужих зрачков, с подрагивающей в паголенках душой дожидаясь ответа.

Бегущий, помедлив, протянул чуть в сторону руку, накрывая ладонью его ладонь и аккуратно, мягко, совсем не так, как в первый раз, сжимая пальцы.

Улле услышал его глубокий фьордовый вдох, новый шелест поскрипывающей железным деревом кровати, скрежет подпольных крыс, которых здесь никогда не водилось, а потом тихое, каменистое, усталое, обнадёженное, но в глубине себя страшащееся и едва-едва теплящееся:

— Потому что я, как бы эгоистично это ни звучало, отыскал, наконец, своё лекарство. Прожил с тех времен больше двадцати лет, бывал и в Нурланне, и в Хьётте, бродил по тем тропам, где, говорят, гуляли Татуельвури, Грим из Западных Фьордов, старший придворный тролль да немая женщина в зелёном, искал, искал, терял последние крохи веры, а теперь, наконец, нашёл. В тот день нашёл, когда увидел на мосту тебя. Светлое карманное солнышко, способное спасти меня от моего проклятия. Или всё-таки безумия. Ведь… нашёл же, мальчик, правда…?

Улле вслушался в заоконное завывание горных чёрных котов, ломающих в рождественскую ночь деревья и крыши, в шёпот прозрачных небесных кораблей, запряжённых шварцвальдскими стеклодувами. В прибой, накрывающий ладонями белопенные буруны.

Подумал, раз уж этой ночью было можно, про умершую мать и Олле, которую больше не любил, но и не ненавидел — просто хотел бы хоть раз её встретить и спросить, неужели нельзя было найти другой путь и неужели ей было на то, что она сделала, совсем наплевать.

Представил, как она — большая и косматая, с копытами и хвостом — ворочается где-нибудь под старой елью, задувая ветрами из тёмного-тёмного подземелья, и улица рядом с тем местом зовётся улицей Тролльего Моря, где никогда не летают ни чайки, ни крачки, ни чистики, ни гагары, а Олле всё не спится, и точит, точит она то ягель, то почерневшую деревянную душу, то ножки засушенных с осени подосиновиков.

Вспомнил про доктора, про то, как тоже искал когда-то своё лекарство — сперва для матери, потом для себя. Для матери не успел, не нашёл, для себя — пока ещё не знал, получится ли, отыщется… Бежал, доучившись, выучившись, проработав с пару лет и собрав немного денег, из города сюда, в подножья лесистых гор, где правила жестокая фрау Holle, чтобы попытаться от собственного проклятия спастись, и получалось, что…

Наверное…

— Нашёл, я думаю… — тихо-тихо, прикрывая глаза и высвобождая ладонь в попытке тоже к Бегущему притронуться, чтобы снять с него, наконец, гложущее мрачное колдовство и сделать Спасенным, Дышащим и Гуляющим, прошептал он слишком честными, слишком согретыми нынче ночью губами. — Нашёл. Не могу же я тебя просто прогнать, если знаю, что тебе станет с этого плохо… Меня зовут Улле, к слову.

— А я… я, понимаешь ли, мальчик мой Улле, я не совсем своё имя…