Страница 37 из 39
Слезы черной души, родной и милой сердцу черной души, звали его, тянули, просили о помощи, наполняли силой и искрящейся крепостью одно перо за другим — выносливее, светозарнее, выше…
И вскоре, развеиваясь в перепутьях пестроцветных миров, паутинка перестала надобиться Таю; свежие солнечные крылья, уверенно рассекая голубой небосвод, несли юношу навстречу избранной судьбе уже полностью сами.
Сердце, зашитое в освободившейся груди, вечно теплое и юное теперь сердце, зная обо всех случившихся и еще только собирающихся случиться невзгодах, трепетало в предвкушении долгожданной встречи незапятнанной радостью возвратившегося домой мартовского скворца.
????
Камни градом рушились на черного зверя, придавливая его к земле, переламывая тщетно пытающиеся срастись кости, потроша истязаемые болью крылья. Но тот, потеряв свой последний рассудок, лишь в приступе новой истерии продолжал бросаться на стены, пытаясь выцарапать чужие глаза и голоса, не прекращающие над ним потешаться: в искаженном видении зверя именно они, его чертовы уродливые обидчики, швырялись камнями, они ревели и меняли бусы нанизывающих проклятий, они крушили, топтали ногами, загоняли на взрытое погребальное дно.
Они, они, они!
Острогранная сколотая глыба, пронесшись мимо, задев, насквозь вспорола правое крыло; хрустнули поврежденные кости, ударила черной струей высвобожденная кровь. Зверь, истошно взревев, рухнул и, перекатившись, повалился на спину, принявшись молотить лапами-руками, стонать и стенать, пытаться дотянуться клыками до ускользающих всё время врагов.
Силы почти оставили его, душа, погружаемая в вечный сон неразумного бытия, меркла, тлела, истончалась.
Вторая глыба, проломив в полу разбежавшуюся трещинами глубокую дыру, унесла заодно и часть второго крыла, оголив усики взбеленившихся нервов и обглоданной по мясистые жилы плоти…
Раны, полученные черным зверем, более не торопились заживать.
Испуганный, одурманенный, он метался по своей клетке от стены к стене, не находя выхода, не в силах придумать, что делать теперь, как выбраться, как унять доводящую до тупой слепоты боль.
Третья глыба, сломав ему, захлебнувшемуся воем и плачем, позвоночник, проломила в полу еще одну яму.
Зверь, не способный более бежать, не способный даже подняться, в немой умирающей мольбе протянул в никуда окровавленную когтистую лапу, где-то внутри себя хорошо зная, что никто никогда не придет к нему на помощь…
Никто никогда не поможет, потому что, едва до этого «кого-то» добравшись, он снова сомкнет на его шее предательские клыки.
Или, быть может, потому, что никого более не осталось…
Когти еще по инерции цеплялись за пол, лапы дрожали, надрывались в сухожилиях, пытались протащить сдающегося зверя вперед; кости, хрустя, острыми иглами впивались в покрытую густым мехом шкуру, пробивались наружу, исторгали новые струи горячей покрасневшей воды…
В примитивном злобном безумии, заволоченный трусостью и яростью, он действительно, полностью потеряв прежнего себя, обернулся зверем, жалким безмозглым животным!..
Вовсе не таким благородным и разумным, умеющим подчинить человеческий язык и человеческие мысли, как рыжий пес Леко…
Леко…
Перед затуманенными серпами зрачков всплыл расплывчатый облик червонной борзой собаки, глядящей в ответ светом грустной-грустной красной луны. В проломленном очередным камнем черепе рассеянно просквозила мысль, что Леко этот, наверное, станет тосковать, когда узнает…
Хотя, возможно, он и так уже знал. И так уже…
Еще же…
Еще перед слишком быстро угасающим взором вспорхнул, ударив крыльями и снова растворившись в краю залитых закатом пшеничных полей, дивный певчий соловей. Такой знакомый хрупкий соловей…
Как его звали, кем, когда и почему был он…?
Отчего в груди поднималась такая вьюга, едва стоило золоченому облику коснуться издыхающего злачного сознания…?
Но соловья…
Соловья, кажется, звали…
Тай.
И он…
Он любил…
Его…
Он его когда-то…
Он его и сейчас…
До безумного беспамятства…
Лю…
…бил.
Зверь, обессилено заскулив прощальным умирающим плачем, прижал к затылку изодранные черные уши…
Глаза его, вернувшие истинный синий-синий цвет, закрылись, покрывшись настом стеклянно-снежного серебра.
Пол, разломившись, проваливался, глыбами, сколами и крошками уносясь в расплескавшуюся внизу бесконечную вечность…
Черный же зверь, лишенный способности пошевелиться и навсегда потерявший свою душу, падал в бездну следом.
Камни больше не задевали его, жестокой издевкой сохраняя последние крохи угасающей жизни, но тихое зверье сердце безмолвно благодарило немые глыбы, потому что не заслужил он легкой и медленной смерти, не заслужил ничего, кроме тех болезненных мучений, что вовсю терзали, обгладывая, черные измолотые внутренности.
Почти ослепший, влекомый на дно яростной алчной силой, он падал всё ниже и ниже, не желая никогда более видеть живого света. Окружающая темнота становилась всё гуще, всё безвылазнее, всё тяжелее…
Но вот, среди безразличных её окопов, среди подземелий и вырытых кем-то могил, мелькнуло рассеянное белое пятнышко. Свет его — мягкий и непримиримо ласковый — коснулся сперва угасающей звериной души, затем — мокрой сажевой шерсти, бережно приглаживая, даруя такую причудливую успокаивающую колыбель.
Что-то столь же белое и всепрощающее вдруг подхватило его, окутывая дивным сияющим одеялом. Зверь, слабо моргнув, попытался издать хоть какой-нибудь звук своим несчастным передавленным горлом, но чья-то ладонь — узкая, пахнущая ароматом роз и познанного сблизи солнца — накрыла его пасть, просяще ту огладив.
— Тихо, тихо, милый мой Валет… — прошептал на самое ухо знакомый до болезненного скрежета голос.
Зверь, чья душа забилась, зарвалась, задралась понурыми кошачьими когтями навстречу, поджал такие же понурые кошачьи уши.
— Тихо… — вновь повторил сводящий с ума родной-свой-необходимый-любимый шепот, следом за чем сильнее запахло цветами и только-только пролившимся летним дождем; там же зверь внезапно почувствовал, что больше отчего-то не падает, повиснув в ускользающей от осознания невесомости. — Не волнуйся ни о чём, ладно…? Просто засыпай, хороший мой… Засыпай…
Зверь, с легкостью готовый умереть от руки того, кто говорил с ним, послушно закрыл глаза.
Сон, до этого прятавшийся за букетом длинных встопорщенных усов, тут же сомкнулся вокруг покорившейся черной пантеры, на непродолжительное время унося от той все тревоги и гложущие кости воспоминания.
========== Бессонница ==========
Огромная черная пантера потянулась, выпустила когти, подскребла под бархатистые подушечки лап рассыпчатую мягкую землю. Пронзительно-синие глаза устремились на запад, где, поднимаясь из-за кромки лиловых предгорий, полыхало мозаичным золотом изнаночное красное солнце. Небо, густо выкрашенное в болотисто-хвойную зелень, переливалось рваными клубками застывших облаков, вылепленных в форме причудливых блеклых бутонов.
«Надо же… Еще один странно-странный мир…» — задумчиво фыркнул про себя сажевый зверь, флегматично обвив гибкое тело мягким длинным хвостом. Потом выражение его морды едва уловимо изменилось, ноздри вельветового носа чутко втянули запахший иначе воздух, уши, навострившись, прислушались…
Там же Валет раздраженно рыкнул и, с трудом вскинувшись на подгибающиеся израненные конечности, нестойко покачнулся, с недовольством уставившись на потрепанную рыжую собаку, выбравшуюся из кустов. Собака, как он моментально понял, провела здесь по меньшей мере всю ночь, тщательно придерживаясь добровольно взятых на мохнатые плечи обязанностей, а он, никак не могущий научиться толково пользоваться новым телом болван, её даже не заметил!
Нахмурившись и скривившись, пантера предупреждающе приподняла опасную когтистую лапу, продемонстрировала Леко ощеренные острые зубы, однако червонный пес с меланхоличными лунными глазами лишь пренебрежительно тряхнул ушастой головой и, махнув туда да сюда хвостом, проворчал: