Страница 36 из 39
Тай, доселе не готовый даже шелохнуться, не сумел сдержать улыбки уже настоящей — широкой, счастливой, а за ней — чистой перезвонной смешинки, слетевшей с лепестков майского ландыша. Лишь несколько после, поняв, что только что позволил себе, юноша, ужаснувшись, зажал ладонями рот, испуганно потупив помутнившийся взгляд.
«Что же ты?! — теплая длань старца, существующая там и здесь, коснулась его плеча, вселяя волшебное крылатое чувство, названия которому Тай попросту не мог пока знать. — Смейся, сын мой! Смейся и пой как никогда не смеялся и не пел прежде! Нет ничего лучше веселой улыбки да вкуса радости ни в одном из всех придуманных мною миров! Смейся, пока душа твоя греет да звенит!»
К изумлению вконец онемевшего Тая, старец, тряхнув серебряной бородой, засмеялся сам. В смехе его зашептались дряхлые голубые сосны, вспыхнуло восторгом калейдоскопное солнце, зажурчали все ручьи и речушки, ударили волнистым прибоем моря.
— Отче… — несмело, желая, но не решаясь припасть обратно на колени, прошелестел терзающийся бледный юноша. — Отец, молю, послушай…
Старец, блеснув всегда серьезными, всегда задорными глазами, стих. Губы его, скрытые сосульками снежного серебра, ответили грустной-грустной улыбкой.
«Да… Я знаю, о чём ты хочешь попросить, дитя».
Тай, оцепенев, онемел.
«Но не страшись! Не надо. И я, и твои новые братья исполним твою просьбу. Лишь позволь нам еще немного полюбоваться тобой напоследок! Когда ведь теперь мы вновь все свидимся…?»
Тай, не находящий сил поверить тому, что услышали его уши, не находящий сил ничего осознать, сделал то единственное, чего требовало сделать знающее всё лучше него самого сердце.
Задыхаясь хлынувшими по лицу прозрачными слезами, лишенными вкуса старой мирской соли, юноша, припав на колени, прильнул к ногам Отца, хватаясь неловкими пальцами за белоснежный подол, целуя мягкую ткань, сотканную из шелка переливчатых радуг да снов новорожденных жеребят…
Но Старец, запрокинув голову, лишь всё так же звонко-звонко рассмеялся.
За спиной своей Тай вдруг различил шорохи, возбужденные мелодичные голоса, переливистые беличьи смешки, посвист нежных жаворонковых трелей; десятки чьих-то легких ног в пестрых туфлях завели вокруг них с Отцом хоровод; носки и каблуки едва касались травы, вспархивали в воздух, выбивали из него солнечные искры, бесшумно опускались обратно. Ни один цветок не примялся под ними, ни один стебель не повредился, ни один листок не опал.
Длани Создателя, опустившись, накрыли плечи Тая, предлагая подняться, вновь не оставляя возможности отказать, и юноша, смущенный, краснеющий до корней прекрасных волос, послушался, с восторгом засмотрелся на прилетевших из ниоткуда юношей иных. Светлые их гривы струились по плечам и прямым спинам, руки и ноги непрестанно двигались в колдующем эльфийском танце. Глаза — светлые, звездные, сияющие — хохотали, равно как и губы, обнажающие ряды красивых снежных зубов.
За спинами, подрагивая в нетерпении вольного полета, слепя привыкший к зачастившему мраку взор, мерцали лилиями лоснящегося оперения белые-белые лебединые крылья.
«С Валетом мы прошли в свое время долгий путь… — молвил, по-прежнему не разлепляя рта, Старец. Горящие солнцем пальцы взялись за узкую ладошку обомлевшего Тая, накрывая её надежным щекочущим замочком. — Но я не стану мучить подобными тропами и тебя. Возвращайся, милый мой сын. Возвращайся и сражайся за свою любовь».
«Возвращайся!» — ликующим птичьим сонмом вторили ему десятки звонких голосов прекрасных танцующих лебедей.
Тай, не в силах вымолвить ни слова, вновь подкошенным рухнул на колени, касаясь губами до безумства родных Отцовских дланей.
«Да пребудет с тобой солнце!» — воспевали оттепелью и капелью ангельские голоса, пока живой зеленый лес расплывался, мерк, кружился в водовороте сменяющихся пустынь и океанов, подводных пещер и деревьев, способных достать до самого неба.
«Да пребудет с тобой любовь!»
«Да пребудет с тобой свет, наш милый брат!»
…Тай, задыхающийся льющимися и льющимися слезами, закрыл ладонями лицо, отчаянно стремясь спрятать недостойную их всех рыдающую улыбку.
????
Черный зверь выл.
За́мок, вознесенный из скелета старого Дьявола, что теперь дотлевал крошечным алым костерком, рушился. Кости, отрываясь, гремели жутким каменным дождем, с призрачной кровью и хрустом суставов отсоединялись друг от друга; исполинский череп, зияющий чернотой пещерных глазниц, покрывался продольными зубастыми трещинами…
Бездыханная птаха всё так же лежала на умерщвленной красной земле, стеклом остановившихся глаз взирая в вечную пустоту.
Валет, не помнящий ничего на свете, плакал, прощаясь и с утраченной любовью, и с утраченной душой, что покидала его тело следом за душой позабытого возлюбленного: зверь, оставшийся в кромешном одиночестве, погружался в бездну захлестывающего сумасшествия.
Не желая отсюда выбираться, не желая ни от чего спасаться и продолжать зачем бы то ни было жить, он, поджимая хлыстообразный хвост, утащил мертвую пичугу к последней уцелевшей стенке и, накрыв ту весом собственного тела, жалобно завывал.
Крылья, образовавшие черный жилистый кокон, хранили тепло, не позволяли ни единому камню пробиться внутрь, задеть юного птенца, жгущего холодом бездвижного тела.
Возобновившее бег время дышало в спину, смотрело холодом строгих и осуждающих глаз…
Смотрело, они все, все смотрели!
Валет, пытаясь увернуться от них, пытаясь спрятаться, всё равно чувствовал тысячи тысяч взглядов, направленных на него, заглядывающих в самую темную его суть. Взглядов смеющихся и засмеивающих, стыдящихся и стыдящих, кривляющихся, проклинающих, презирающих, ненавидящих.
«Зверь, убийца, чудовище, тварь! — кричали они, эхом отражаясь на внутренней перепонке разрывающихся ушей. — Нелепая безмозглая тварь, пожравшая доверившегося птенца лишь для того, чтобы после лить по нему свои грязные уродливые слезы!»
Голоса, вспыхивающие адом пронизывающих издевок, полосовали кнутами и лезвиями, стегали, били, зашвыривали пулями и камнями. Валет, мотая отказывающейся слушать и принимать головой, ревел на них, рычал, вопил и стенал, но рык его, сколько он ни старался, не был способен перекрыть сводящего с ума добивающего хора.
Тогда, блеснув клацнувшими клыками, зверь, поддавшись, нехотя оторвался от мальчика, жадным взглядом заскользил по рисующим морды видоизменяющимся стенам: вон там, они все были там! Глумились, лупились, шушукались, кишели напрасно дразнящей серой чумой!
…Валет, потянувшись за ними, передернув бугристыми плечами, на пробу рассек когтями воздух. Странная золотистая нить, удерживающая его рядом с птенцом и с ним же соединяющая, напряглась, предупреждающе затрещала.
Голоса, размножившись, засмеялись громче; торжество грохотало в их визгах, а глаза, выкатываясь из уродских каменных орбит, продолжали глядеть, глядеть, глядеть!
Зверь, потерянно обернувшись на бездыханного мальчика, с болью в груди проскрежетал зубами и, ненадолго смежив веки, одним резким рваным укусом перекусил соединяющую их нить…
После чего, безвозвратно поддавшись отравленному буйству, взвыл отстреленным бешеным псом и, по-животному перебирая всеми четырьмя конечностями, что уже обрастали шерстью, становясь черными когтистыми лапами, бросился под град спадающих с потолка камней.
========== Сон восемнадцатый. Пути судьбы ==========
Тончайшая паутинка света влекла Тая наружу, наверх, сквозь валы странствующих облаков и берега беззаботных забвений, мимо блаженно парящих душ и гнездовищ исполняющих чудеса белых голубей, кружащих у порога самого солнца. Дальше и дальше, не жалея светящихся юношеских сил, подстегивая в спину двенадцатью резвящимися ветрами.
Если вдруг паутинка совсем истончалась, теряя способность выдержать вес даже тополиной пушинки, белые крылья, сияющие за спиной Тая ликующим нимбом, раскрывались, делали могучий глубокий взмах, и воздух, пружиня, толкал юношу выше, открывая перед новорожденным добрым ангелом все тропки и замки́.