Сны Единорогов

Не понимая, что произошло, что продолжает происходить прямо сейчас, черный зверь грузно взвалил искалеченную пичугу на плечо и, прихрамывая, на трёх конечностях поковылял в самый дальний, самый темный уголок — туда, куда красное море еще не успело добраться.

С всё той же осторожностью, не присущей новому телу, зверь снял юношу с плеча и, безотчетно приоткрыв рот, уложил того на стылый испачканный камень. Продолжая скулить, склонился, с отчаянной мольбой, непонятной безответному запертому сознанию, уставился в открытые, но никак не реагирующие глаза…

Сухие черные губы, стараясь спрятать клыки, потянулись навстречу, коснулись разбитого высокого лба. Затем еще раз, еще…

Но птаха, сложившая потерявшие способность летать крылья, оставалась безответной.

Взгляд загнанного Валета обескураженно, впадая то в злость, то в смятение, метался по распластанному под ним тельцу, выхватывал, очерчивал, пытался вспомнить, узнать, назвать, понять…

Пока не заметил, что доползшее красное море вновь захлестнуло их обоих, вновь, налившись розовой пеной, принялось лизать птахе сломанные крылья, вновь обхватило бестелесным, но кошмарным силком ноги мучающегося черного зверя.

Испуганный, он ощерил клыки, вздыбился в загривке, заслонил собой хрупкое птичье существо. По-кошачьи выпустил когти, тщетно полосуя теми водную рябь, совсем не понимая, что та вытекала из самой птахи, сколачивая вокруг угасающего сгустка нежного тепла маленький убаюкивающий гробик.

— Бессмысленны, дуралей… Все твои попытки… бессмысленны… — услышал вдруг черный зверь.

Навострив уши, с предупреждающей злостью рыкнул, заострившимся чутким взором выискивая врага, что затаился в тени. Но сколько он ни всматривался, сколько ни вслушивался, сколько ни принюхивался — комната оставалась всё такой же безжизненно-пустой. Лишь тлеющие уголья старого Дьявола, изгибающего стертые из мира губы в последней прощальной улыбке, тихими сквозными ветрами шептались с ним.

— Мальчик… к сожалению… мертв… ты сам убил его, Валет… Ты убил его… своими собственными… руками…

Черный зверь, тряхнув идущей кругом головой, бросился было к треклятому разболтавшемуся Дьяволу…

Но, едва пошевелив рукой, застыл, в исступленной агонии уставившись на еле-еле прочерчивающуюся золотистую нить, удерживающую его, протянувшуюся между ним самим и истекающей красным морем безответной птахой.

Страшащийся этой нити, но вместе с тем и страшащийся её ненароком порвать, зверь, жалобно взвизгнув, поджался…

И, высоко-высоко запрокинув рогатую голову, печально да неутешимо завыл.

????

Посреди полей, заросших брусничными да черничными венчиками, высокий прекрасный юноша, озаренный гривой львиных волос, легкой танцующей походкой брел и брел, брел и брел в манящую неизвестность. Глаза его — светлые, будто небо первым весенним днем — с удивлением неповинного народившегося ребенка взирали по сторонам. Губы — тонкие и нежные — улыбались каждому цветку, каждой горсти встреченных ягод, каждому лесному зверю, с любопытством выглядывающему из-под корней старых деревьев.

Деревья!

Как истосковался он по ним, родным безмолвным гигантам, шелестящим на ветру зелеными ветвями! Как ликовало его возрожденное медовое сердце, как пела душа, как хорошо и тепло становилось в выстукивающем грудном кармашке! Настолько хорошо, что Таю даже чудилось, будто еще чуть-чуть — и он вот-вот научится ступать по воздуху, шагая высоко-высоко над землей, разговаривая с перелетными птицами, купаясь в лучах до запрета приблизившегося солнца.

Запустив руки в сумку, оказавшуюся на плече, Тай вынул оттуда дудочку — длинную, вырезанную из светлой ивовой древесины, расписанную затейливыми узорами смуглой рябины и несущихся сквозь поля ветровласых жеребцов.

Губы, предвкушающе издрогнув, приняли новый инструмент, такой же легкий и светлый, как и всё вокруг, и, вдохнув в него жизнь, лихо да колокольно засвистели звучной майской руладой.

Лазоревки и клесты, дрозды и фазаны, мелькающие в папоротниках кулики и овсянки, подхватив песнь, вторили радостным гвалтом; сам солнечный лес, чудом успевший разрастись до безоблачного неба, захлопал вихрастыми крыльями, с любовью встречая заглянувшего юного музыканта…

Тай, летучий и бесконечно счастливый, от всей своей новой сути засмеялся.

Лес густел, но сумрак словно и не думал приходить — юноша, сам сияющий изящным наземным солнцем, разгонял все пытающиеся случиться тени, озаряя траву и древесные дебри ласковым медуничным свчением.

Птицы и звери продолжали радоваться ему, цветы заливались приветливым перезвоном, бойкие холодные ручьи, изгибая шеи, взмахивали хвостами прозрачных русалок. Сосны скрипели, ветра шумели в вышине, запахи леса наполняли саму душу, но отрада Тая постепенно угасала, сменяясь не знающей пощады щемящей тоской.

Лес, красивый живой лес, больше не был мил его сердцу.

Тонкие пальцы ласкали между моховых рогов подступающих вплотную оленей, чесали за ушами шустрых апельсиновых лисят, перебирали перышки смелых соколов, садящихся на плечо, но сердце, плача, скреблось, просилось прочь из волшебного обогретого края.

Тропинка заводила всё дальше и дальше, и с каждым следующим шагом Тай всё сильнее мрачнел, всё горче слезы струились по его щекам, всё болезненнее пела на губах разлаженная ивовая дудка.

Тень скорби — серая, понурая, увядшая — плыла за ним по пятам, отпугивая переминающихся на кромке леса зверей и складывающих крылышки цветочных бабочек…

Райские кущи, дарованные ему самим Создателем, не приносили, как он ни пытался ту из себя выжать, должной озарять душу утехи.

Пристыженный, потерянный, хватающийся дрожащими перстами за вспыхивающее конвульсиями сердце, юноша, вскричав, в конце концов припал в траву на колени. Лоб его — чистый и белый — прижался к земле, губы, запинаясь, зашептали позабытые всхлипы соленой мольбы:

— Прости… прости меня, Отче! Нет мне прощения, нет никакого прощения и не будет его вовек… Не гневайся, я умоляю тебя… Не могу, не могу я остаться здесь, не могу принять твоего подарка, не могу свободно петь, когда сердце мое наливается кровью! Позволь… — крепко-крепко зажмурив глаза, Тай сжал в пальцах горсти палой листвы, облизнул трясущиеся губы и, страшась немилости, прошептал: — Позволь мне… возвратиться!.. Здесь столько чудесных зверей, но лишь мой собственный зверь мил мне… Зверь, что блуждает сейчас в одиночестве во мраке. Зверь, что своими же когтями рвет себе глупую-глупую душу… Позволь мне остаться с ним, Отче!

Как боялся он поднять головы! Как боялся гнева, какой стыд жег его поджимающееся худое нутро, готовое принять любое наказание, должное вот-вот грянуть с наливающихся синью небес…

Только наказания не последовало, а на спину его, отогревая припорошенное вечерней росой сердце, опустилась теплая-теплая длань, напоенная светлостью июньского рассвета.

«Поднимись, милый мой сын, — молвил Голос, напитанный волшебным лунным танцем да кротостью дрожащих крылышек легких, что ветер, фей. — Позволь же мне полюбоваться тобой!»

Тай, всё еще страшащийся, непонимающий, но просто не могущий не подчиниться, покорно поднялся на подгибающиеся ноги. Смущенный взгляд его уткнулся в носы белых-белых башмаков, выглядывающих из-под такого же белого да свободного платья.

«Посмотри на меня, робкий ягненок», — в Голосе послышались нотки певучего веселья, и Тай, не сумев подавить улыбки, решился, поднял глаза, узрев, что рядом, сияя глубиной добрейших на свете глаз, стоял высокий-высокий старец. Лицо его тонуло в сгустках серебристой бороды, волосы, тоже тронутые поцеловавшей зимью, спадали густым водопадом до самых босых пят.

— Отче… Отец… — вся сущность Тая, забившись почуявшей дождь ласточкой, отчаянно запросилось в ласковые ладони нежного родителя.

«Вот мы и встретились с тобой, мой хороший, — улыбнулся старец. Очи его — грозди сверкающих виноградных звезд — разгорелись смеющимся озорным пламенем. — Так, кажется, принято говорить?»