Страница 38 из 39
— Нашел чем удивить… Если так неймется, я тоже могу на тебя поскалиться, ясно? — Леко, вернувшемуся к размерам обычной борзой, не умеющей ни дышать огнем, ни принимать устрашающий драконий лик, было абсолютно безразлично, что нахальный черный котяра вымахал настоящим гигантом, способным день и ночь без устали нести на спине их общего друга. — Судя по всему, с тобой можно перестать, наконец, церемониться…
— Да больно надо! И не нуждался я ни в каких церемониях никогда! Просто прекрати уже следить за мной! Это не может не злить, понимаешь? Сам посмотри: вот он я, и я в полном порядке!
— Я смотрю. И вижу, — посерьезнев, бросил червонный пес. — Ты в порядке, да. И именно поэтому едва держишься на ногах, — и, перебив вырвавшееся из кошачьей пасти низкое шипение, добавил: — Тай безумно дорожит тобой и боится снова потерять, Валет.
Пантера, пристыженно опустив голову, примирительно толкнула пса кончиком расслабившейся лапы.
— Нас обоих, приятель. Нас обоих, а не меня одного. Слышишь?
Леко, туманно отведя взгляд, неуверенно, но кивнул.
Их внезапно обретенная жизнь всё еще виделась причудливой и не совсем реальной всем троим, но, за исключением потихоньку угасающих стыда, страха и вины, соединивших три таких разных и вместе с тем таких похожих сердца, Тай, Валет и Леко впервые за свои пройденные вечности учились узнавать вкус счастья и обескураживающей свободы.
С первого взгляда всё казалось неуютным, непривычным, непонятным, оставляющим под шкурой тоскливо нарывающий одинокий холодок. Но если успокоиться, оставить пережитое прошлое и забраться самую чуточку глубже…
Если сделать так — то всё тут же возвращалось на положенные места.
Несмотря на все — беззлобные и, в общем-то, шуточные — подколки, проснувшиеся между ними, Леко по-прежнему неотступно приглядывал за Валетом, вытаскивая перекинувшуюся бедовую кошку из передряг, в которые та с завидным постоянством попадала. Валет всё так же робел перед Леко, безуспешно стараясь это скрыть, да и былая привязанность никуда не подевалась, став, пожалуй, лишь только сильнее. А Тай…
Тай порой, ранними предрассветными часами, окутанными таинственной сиреневой дымкой, всё так же убредал — улетал, теперь он, конечно же, улетал — к сердцу диких зеленых полей, встречая грядущую зарю переливом звонкой деревянной дудочки.
— Тай, должно быть, скоро вернется к нам… — ненароком припомнил Валет, нетерпеливо переступая с одной лапы на другую.
Его новое тело заживало медленно и плохо, будто желая как можно дольше похранить в ранах и переломах память о пекле пережитой преисподней. Но с каждым прошедшим днем, наполненным ясным небом, разделенным теплом и нежными улыбками соловьиного ангела, Валет чувствовал себя лучше — крупица за крупицей, одна сросшаяся косточка за другой.
Правда, нашлись и раны, которым было уже никогда целиком не затянуться.
Душными летнеспелыми ночами, когда белокрылый юноша доверчиво засыпал под черным лоснящимся боком, а Леко, гоняющий визгливых маленьких зверьков, убегал на охоту, Валет подолгу неподвижно лежал, всматриваясь в далекие мигающие звезды стекленеющими глазами.
Сон нередко не приходил к нему вовсе, но он, не желая, чтобы остальные знали об этом, бережно хранил свою тайну.
Вина, что лежала на вернувшемся из царства мертвых сердце, не заслуживала прощения.
Сколько бы раз невинный Тай ни заглядывал в его глаза, ни нырял ладонями в теплую шерсть, ни нашептывал на ухо под благодарное гортанное мурлыканье, что в произошедшем нет его вины, что прощать не за что, а даже если и есть за что, то он всё давным-давно простил — легче Валету так и не становилось.
Червленый пес между тем, застыв и вытянувшись в узкой худой спине, внимательно поглядел на Валета. Глаза его, способные проникать в самую душу выросшего взбалмошного мальчишки, сохранили свое удивительное свойство, всякий раз верно повествуя Леко, что творилось на душе у замкнувшейся в самой себе глупой черной кошки.
— Иди уж… — вздохнув с не такой и правдивой вселенской тоской, молвила борзая. — Не даешь мне спокойно за тобой присматривать и, нюхом чую, не дашь никогда… Давай, иди, чего встал, обалдуй? Ангел твой небось уже заждался…
Валет, благодарно мурлыкнув, не без труда наклонился, потершись пушной щекой о косматый собачий бок…
А затем, размяв поднывающие затекшие мышцы, черной гибкой тенью потрусил в сторону опаленных солнцем горных холмов.
????
Тай, солнечноликий печальный ангел, сидел рядом с израненным черным зверем, дрожащими руками приглаживая свалявшийся встопорщенный мех. Пальцы его, лаская, бережно скользили по бессчетным ранам, губы нашептывали древние заклятия молитв, упрашивающих всех небесных духов помочь, откликнуться, сохранить жизнь в умирающем теле, на котором не осталось почти ни единого целостного местечка.
Два белых крыла, окутав недостойную бестию теплым сводом, поили ту утекающими душевными соками.
— Т-та… та… й… Тай…
Валет поначалу пытался заговорить с ангелом так, как прежде с ним самим разговаривал Леко, но ничего, абсолютно ничего не получилось. Тогда, приложив последние усилия, черный зверь разжал сведенные судорогой и переломанными костями челюсти, стараясь вытолкать заветное имя из оплеванного кровью горла.
— Тише… — услышав его, испуганно воскликнул ангел, вновь накрывая кошачью пасть дрожащей тонкой ладошкой. — Пожалуйста, не говори ничего!.. Тебе нельзя, милый Валет… Не надо, молю тебя, не надо! Не делай себе хуже!
Валет, утробно рыкнув, на сей раз повиноваться не пожелал.
Он должен был по бесконечному кругу вымаливать у солнечноликого соловья прощения, не имея права никогда того получить. Должен был узнавать и испытывать самые страшные, самые беспощадные муки, куда страшнее тех, что уже пережил. Он должен был, просто должен был!..
Только сил в нём больше не осталось. Глотка, заполненная жгучей остывающей киноварью, отказывалась издать еще хоть один звук.
«Прости меня… — взмолились синие, как августовское небо, глаза. — Молю тебя, прости меня, мой сияющий ангел! Прекрасный нежный ангел!.. Прости меня… прости… и не прощай, заклинаю тебя, никогда…»
Тай, возможно, и услышав, возможно, всего лишь прочитав по взгляду, а возможно, просто догадавшись, склонился ниже, осторожно и невесомо обнял черного зверя. Уткнувшись губами в самое ухо, мягко, дрожащим от любви голосом, прошептал:
— Мне совершенно не за что прощать тебя, мой милый Валет. Это ты… ты прости меня… Прости, что не успел прийти раньше, прости, что не смог… Прости, что тебе пришлось пережить всё это в одиночку…
«Глупый! Какой же ты глупый! — горели глаза: взрывающиеся и сходящие с ума, но не могущие облечь своей боли в плоть. — Безрассудный маленький соловей! Как можешь ты просить прощения у того, кто лишил тебя жизни?! Как можешь, когда я… я… когда я позабыл тебя, когда рвал тебя на куски, не в силах унять ревущую в моих жилах проклятую дьявольскую жажду…»
— Потому что я люблю тебя, дорогой мой Валет, — продолжали шептать грустные ангельские губы, вселяя вместе с шепотом в кровь упоительное благостное успокоение. — Люблю тебя… И больше никогда ни за что не оставлю одного…
«Я тоже люблю тебя, мой прекрасный крылатый соловей… — синие глаза, смаргивая путающиеся в ресницах звериные слезы, вновь безотчетно закрывались. — Так сильно люблю тебя…»
— Спи, мой Валет, мой чудесный храбрый Валет. Спи и ни о чём не тревожься…
Зверь, не желающий противиться сладкому пернатому покрывалу, благоухающему вешними розами и приречной росой, покорно поддавался накатывающему приливами целительному сну.
День сменялся днем, ночь сменялась ночью, и к Валету постепенно возвращалась жизнь.
Оторвав от земли голову, он уже мог говорить, раз за разом в подробностях рассказывая солнечному ангелу всё то, что с ним происходило. Ангел же, нежно поглаживая огромную смольную морду, шепотом повествовал о том, что приключилось с ним самим.
Долгими бессонными сутками мог Валет вымаливать у ангела прощения, не понимая, почему тот не держит обиды, почему остается столь ласковым с ним, почему глаза его по-прежнему хранят трепет согревающей сердце любви…