Страница 26 из 39
Опустив веки, он с благодарным безумием улыбнулся, пытаясь сосредоточиться на ржавых замка́х, сковавших душу, но ощутимо трескающихся под гнетом его желаний. Желаний сильных, отчаянных, бросающихся на оковы клетки-сундука разъяренными чешуйчатыми драконами.
Он пытался, пытался изо всех сил, и что-то потихоньку получалось, но тот последний кусочек, самый важный кусочек, которого не хватало для разрешения головоломки, постоянно ускользал, отлетал, не давался в руки…
«Довольно. Открой глаза, дитя, и посмотри…»
Голос, обжегший повелением, а не просьбой, не оставил возможности не подчиниться.
Безвольный, Валет нехотя послушался, разлепил ресницы, потерянно вглядываясь в выросший перед ним переулок. Дорога плыла, будто он сам шел по ней, всё прямо и прямо, мимо знакомых когда-то давно магазинов, мимо извергающих тяжелый дымный яд машин, мимо поблекших жилых многостроек. Затем, спустя еще несколько десятков иллюзорных шагов, свернула влево, довела до неприметного узенького закутка, заваленного пакетами с выпотрошенным мусором, и оборвалась высокой стенкой огороженного тупика.
— Я… помню этот день… мне кажется… — хмуро пробормотал спавший в лице Валет. — Тогда за мной… увязались мальчишки из другой школы, но…
«Ты получил нежданное покровительство», — закончил за юношу Голос.
Валет молчаливо кивнул.
И точно: картинка, будто дождавшись полного узнавания, изменилась, показала шестерку грубых лиц, искаженных гримасами самодовольных ухмылок, брызги выбитой крови, самого маленького Валета, в поисках защиты отползающего в тесный уголок. Заляпанные красным руки тонули в просыпанных помоях, изо лба, затмевая взгляд, натекал просоленный жидкий багрянец.
Тогда он поверил, что уже никогда не выберется, никогда не вернется домой. Мальчишки, вкусившие запретного сока, готовы были убить, желали убить, не собираясь ни останавливаться, ни пытаться понять, что делают со своими несчастными душами, ни замечать, сколь уродливыми становятся от сотворенного их отражающие тела…
Когда они, хохоча и измываясь, подступили вплотную — из другого угла, всё это время таясь за коробками да мешками, выскочила огромная рыжая собака.
Свирепо ощерившись и клацнув клыками, обвитыми клочьями желтой пены, собака эта, несмотря на не спешащий разгораться на физиономиях самоуверенных ублюдков ужас, бросилась на них.
«Уходи отсюда!» — как будто кричали полыхнувшие некормленым пламенем глаза, и Валет, на время забытый, непроизвольно отпущенный отвлекшимися мучителями, обуянный с обеих сторон страхом, не посмев неповиноваться, со всех ног, спотыкаясь, не всегда поднимаясь, перемещаясь на четвереньках, бросился прочь.
Он понятия не имел, что случилось дальше: несколько дней он просидел в своей комнате, запершись, не решаясь выйти наружу, зализывая кровоточащие воспаленные раны, утопая в глубоком удушливом отвращении, в глубокой боязливой ненависти к уродливому человечьему миру.
Что произошло с заступившейся за него рыжей собакой и теми мальчишками потом — он не знал…
Не знал до этих самых пор.
Картинка, хоть юноша и ожидал обратного, не последовала за его перепуганной малолетней копией, а стала вместо этого рисовать красной кистью ужасные, но вместе с тем и прекрасные узоры, при виде которых внутри нынешнего Валета смешивались былое отвращение, новорожденное ликование, полностью прогоревший страх, поднявшийся из его праха восторг.
Терзаемые ублюдки вопили, голосили, пытались убежать, но собака как одержимая набрасывалась, перекрывала дорогу, отрезала пути к спасению. Острые желтые клыки впивались сначала в руки, ноги, бока, затем — в открывшиеся шеи, перегрызали горла, рвали мясо, перекусывали хрящи и кости. Один за другим, утопая в орущей и булькающей агонии, конвульсивно перебирая остывающими руками, подростки еще пытались уползти, но спустя несколько угловатых движений застывали навечно. Последнее, что видел каждый их них — это горящие бешенством глаза псовой фурии и фонтан тошнотворно-красной крови, вытекающий из разодранной артерии другого…
Когда же возле её лап осталось лишь шесть бездыханных трупов да разлившееся багряное озеро, омывающее шерсть липкой розовой пеной — собака, запрокинув к низкому серому небу голову, осатанело и до ледяной боли тоскливо завыла.
— Почему…? — севшим голосом, сорвавшимся в шелест да нанизанный на осенние бусы плач, прошептал Валет, подкошенным чучелом опускаясь на колени. Не сознавая того, он, корчась, тянул к рыжей собаке трясущиеся руки, пытаясь притронуться, обнять, приласкать своего страшного убийцу-спасителя.
«Он вовсе не хотел их убивать, — грустно ответил Голос. — Но не мог допустить, чтобы кто-либо убил тебя…»
Юноша, чьи пальцы сомкнулись на терпкой пустоте, раздробив кошмарную картинку и так и не дотянувшись, взвыл сам.
«Я знал, что ты не помнишь его… И он тоже это знал».
Воспоминания, покрывшись набежавшей речной рябью, сменились.
Теперь перед Валетом всплыл парк — зеленый, но мрачный и безлюдный. Тяжелые арки бетонных мостиков изгибали длинные шеи, внизу, застыв желтоватой матовой тусклостью, отражала перерисованные тени деревьев зудящая мошкой стоячая вода. Лужайки, заросшие молодой и старой травой, всё больше скрывались под сорняками, дикой крапивой, маленькими веточками просыпающихся по поздней весне кустиков. Небо мутилось вечным свинцом, деревья — ели да кедры, — шурша мохнатыми лапами, зябко ежились, прижимаясь поближе друг к дружке…
Лишь спустя много-много минут, заключенных всё в то же безвременье, Валет с трудом, но узнал его, этот парк.
— Мне… мне нравилось играть там когда-то… — непослушными губами выговорил он, вспоминая сырой докучливый запах, отпугивающую желающих прогуляться с колясками матерей погребальную тишь. — Всё это выросло на земле заброшенного кладбища, как мне однажды рассказали… Там почти никогда никого не встречалось, но я…
«Ты любил его, это одинокое, ни в чём не повинное место, так сильно похожее на самого тебя».
— Да… да. Я любил его, да…
Видение, словно только того и дожидаясь, дрогнуло, чуть расплылось и потекло неспешной дремотной речушкой вперед: сквозь хвойные космы и тенистые дебри, сквозь холмики бугристой землицы и проглядывающих кое-где могилок; дальше, глубже, заброшеннее, темнее…
Пока, выйдя из себя и в себя же вернувшись, не застыло возле растущей отдельно высоченной ели, склонившей над землей грузные пожелтелые ветви. Шел дождь; пробирающие иглистые капли, вспарывая туман да дымку, стеной рушились сверху, впивались в почву, питали спящие в её животе корни. Огромная ель заботливо укрывала маленького ребенка, сжавшегося у ее ног, не позволяя ни единой капле упасть на белокурую головку. Рядом, на наполовину взрытой могилке с перекошенным надгробием, заросшим пестрым лишаем, лежал ослабший рыжий щенок, глядящий на человеческого ребенка с недоверчивым испугом.
Неуклюжие его лапы покрывали грубые гноящиеся рубцы, щерящиеся едва запекшейся кровью. Из пасти, сливаясь с пламенем блекнущей шерсти, стекали капельки крови свежей. На шее, медленно, но верно душа, ершился шипами обмотанной проволоки терновый венец — ошейник-удавка, привязавший щенка к чьему-то кургану.
Пес умирал, и Валет, которому давно было пора возвращаться домой, никак не мог оставить его одного.
Тоже испуганно, настороженно, приговаривая неумелые ласковые слова, он тянулся к скалящему клыки щенку. Рык того получался хриплым, гортанным, но таким бледным и измотанным, что у другого Валета, давно выросшего и теперь бессильно и бесчестно наблюдающего, вновь вспыхнула болью грудь.
— Не бойся ты меня… не бойся же, ну… я не обижу, вот увидишь, не обижу тебя… — шептал худой побитый мальчонка, подбираясь всё ближе и ближе. — Ты такой хороший, такой славный маленький песик… Я просто уверен, что тебе нужно дать имя и тогда всё у тебя будет хорошо. Давай тебя будут звать… Леко, идет? Не знаю почему, но мне нравится это имя. Запомни, ты теперь — Леко. Имя — это очень-очень важно, знаешь?