Страница 24 из 39
Руки становились всё длиннее, всё плотнее, всё осязаемее. Еще немного, еще совсем чуть-чуть — и вострые когти обещали вот-вот вспороть намучившуюся хилую плоть.
— Разве не хочешь…
Валет, еще не слыша вопроса, но уже его зная, исступленным болванчиком замотал головой, давясь склеившимся комком из слёз, собравшихся в горле, но не способных перелиться через отказывающий сухостойный край. Отчаянно перебирая непослушными конечностями, не решаясь повернуться к исчадиям ада спиной, он полз, пятился, отшатывался, перекошенно и перепуганно таращась на преследующие вязкие руки…
Полз, полз и полз, пока затылок да точка между лопаток не вспыхнули ударившим поцелуем столкнувшегося холода — твердая немая стена, вращая сотнями глазенок окровавленных воронов, отрезала и отобрала последний шанс.
— Нет… — заклинанием зашептал изуродованно-гротескный рот, окрашенный таким же алым цветом, как и всё, что видели теперь некогда синие глаза. Весь мир — лишь красные да черные краски, сполохи, брызги. Весь мертвый-мертвый мир — лишь кровь да выпущенная на волю темнота. — Нет!.. Нет, нет, нет, нет…
— Разве…
— Не хочешь…
Черные руки, раздвоившись, растроившись, были уже здесь: паучились, ползали вверх и вниз, задевали, перебирали страшными корявыми лапками, сплетали вокруг шелковично-атласные тенета, перекрывая все надежды, все помыслы, все возможности пошевелить хоть единым пальцем.
— Узнать…
Когти, обласкав перестающую быть живой щеку, оставили на той пять тонких бритвенных порезов, лопнувших темно-красной присмертной влагой…
— Правду?
Валет, сломленный, спаянный и гробо́во-запеленатый, отпустивший тлеть и угасать крохи выкорчеванного рассудка, издал истошный животный вопль.
????
Валет орал.
Руки и ноги его стянули чернокнижные цепи, вонзающиеся в плоть гнилыми зубьями, оставляющими гноящиеся шрамы на самой душе. Под спиной, шпаря кипящей лавой, накалялся заляпанный красным железный стол. Кожа, слезая обгорелыми лоскутами, тлела, пылала, шкварчала, шипела; черный-черный огонь, пуша перья черным-черным петухом, подступал всё ближе к медленно поджаривающемуся мясу.
Слезы градом катились по щекам, приторный вкус меняющей консистенцию крови заполнял булькающий рот, закрывал ноздри, струился оскверненными ручьями в горловину.
Глаза, погружаясь в края вечной слепоты, могли различить лишь одно — бесконечную черно-красную пропасть, среди которой парили три уродливых, но прекрасных женщины, глядящих в ответ с ласковыми улыбками душащей нежеланное дитя матери. Через каждые двадцать четыре удара сердца одна из них подлетала к корчащемуся в агонии ребенку, протягивала ладонь, оглаживала вздымающуюся в конвульсиях грудь. Оставляла надрывный кизиловый след, а затем, играючи вспарывая живот, погружала пальцы в нутро тысячу раз умирающего и возвращающегося тела. Смеясь скрежещущим голосом ржавого водостока, ведьма доставала горсть горячих червонных органов, сжимала, крепко-крепко стискивая, те в кулаке; в лицо осатанело вопящего Валета брызгал фонтан зловонной рубиновой струи, а женщина, невинно заливаясь детским хохотом, принималась с жадностью дикого зверя пожирать добытое лакомство.
Вновь и вновь повторялся этот кошмар, вновь и вновь проклятые ведьмы жрали его кишки, пока тлеющие духовные силы полностью не истощились, не покинули мальчика, а разум, заблудившийся в запущенном колесе страданий и постепенно вытесняющихся передышек, окончательно не померк. Теперь лишь боль оставалась с ним: кошмарная адова боль раздираемой в клочья души, противиться которой больше не было даже желания.
Ведьмы драли его, пили, отжирали шматок за шматком с извращенным растленным наслаждением, вылизывали друг другу лица, запястья, ладони… Длинные раздвоенные языки переплетались спаривающимися змеями, рты смыкались в чавкающих грязных поцелуях, пальцы шарили по медленно обнажающимся телам.
Сердце Валета гасло, остывало, превращалось в догоревший дотла уголек, пока глаза, кое-как способные еще видеть искаженные треснутые картинки, смотрели, как совокупляются три женщины, три черных змеиных ведьмы, три отвратительных воскрешенных чудовища…
Свет мигал пульсирующими кардиограммами, в распотрошенном нутре холодело, огонь, что продолжал выжаривать тело, воспринимался теперь не более чем еще одним зябким сгустком окристаллизовавшегося сухого льда. Сердцу едва хватало сил на вялую дробь предпоследних ударов. Кровь, разлившись и остановившись остывшим красным морем, застывала…
— Т-та… — хрипло, шепотом, неслышимым заходящимся в экстазе ведьмам, мёртво и чёрно, ни для кого и в никуда. — Тай… Та… й…
Сердце, полупрозрачно и невесомо трепыхнувшись, ударилось в последний раз.
Голова Валета отрешенно сползла набок, глаза, покрывшиеся жемчужно-стеклянной пленкой, ослепли…
Невидимый ангел пролитой смерти, печально опустив вечно красивое и вечно молодое лицо, поднял на руки измученную погибающую душу и, взмахнув костлявыми оперенными крыльями, растворился всё в той же непрекращающейся огненной черноте.
????
Воспоминания, уводящие чистого сердцем Тая всё дальше и дальше в мир отгородившегося забвения, покачнулись, посерели и, вспыхнув красными зигзагами звякнувших разломов, резко оборвались.
Потерянный, заблудившийся, юноша повис посреди пугающей бесцветной пустоты, едва-едва тронутой разве что светом безумно далеких звезд. Под ногами, завывая утробными голосами лепешек ставших плоскими планет, кружилась заведенная невесомость, над головой — такая же заведенная пустоглушь, по сторонам — скукожившаяся в тесный вакуум мнимая бесконечность.
Вечно грустный, вечно стыдящийся себя Тай хотел спрятаться от взора чего-то столь великого, столь великолепного и одновременно — столь пугающего. Он, маленький жалкий жучок, такой бесполезный, такой уродливый, не мог осмелиться тлеть в самой сердцевине безумно-прекрасного, непостижимого, унизанного любимыми бусинами ласкового Отца.
Он старался, он правда старался спрятаться, заслониться руками, сжаться, растаять, исчезнуть, прекратить быть…
Когда на самых-самых задворках зашуганного сознания услышал вдруг шепот знакомого родного голоса.
Позабыв обо всём остальном, окрылившись вспыхнувшим чувством, Тай выпрямился, вскинул, пытаясь до чего-нибудь достать, руки, заозирался по сторонам, стремясь отыскать среди мириад отдаляющихся и приближающихся звездопадов свое искомое.
«Тай… — вновь, вновь позвал голос! Уже отчетливее, громче, надрывнее. Голос этот просил, извинялся, таял, тлел… Тихий-тихий предсмертный голос, полный холодной-холодной тоски. — Тай…»
Тай, бескрыло порхающий среди вселенной соловей, хотел вскричать, хотел позвать, хотел броситься туда, откуда звала его со скорбной любовью узнанная, милая сердцу душа синеглазого мальчика. Он открывал задыхающейся речной рыбой рот, шевелил онемевшими губами, тянул трясущиеся ладони, бежал по тропам млечных путей и звонко напевающих факельных комет… Но голос, покинувший его, не приходил, а сердце, обливающееся белой одуванчиковой кровью, оставалось там, внизу, в кармашке спящего насланным сном прокаженного тела.
«Тай… Прости меня… прости меня за всё, мой дорогой Тай…» — синезракий голос в конце концов угас тоже, и вместе с ним стали меркнуть да тухнуть развешанные ожерельями серебряные огни, возвращая охватившему космосу стылую хладную черноту…
Тай, чьи бестелесные колени подкосились, согнулся, сжался крохотным зернышком, закрылся от всевидящего неба истончившимися васильковыми руками.
По бледным-бледным щекам, чертя честные алые дорожки, зимним дождем струилась соленая кровь.
========== Сон тринадцатый. Ценой жизни ==========
— Почему… я… здесь…? — спрашивали не губы, но душа.
Валет плашмя лежал на стылой черной земле, глядя в бездонно-синее небо, переливающееся всеми оттенками рассеянного звездного света. Небо качалось люлькой пьяной колыбели, вихрящиеся снежные тучи открывали и закрывали краешек кроваво-красной луны, горящей костром зимнего солнцестояния.