Страница 20 из 39
Тай, обманутый глупый соловей, не ведал, что не мир менялся вокруг него, а собственные его глаза слепли, нюх притуплялся, тело, терзаемое болью, истончалось.
Единственной отрадой стали воспоминания — теплые, пока еще яркие, живые. Такие живые, каким никогда не был ни один проведенный им день. Чем больше проходило времени, тем глубже юноша погружался в ворох пережитого прошлого, тем лучше его понимал, тем безотраднее становилось на верно сдающемся сердце. Вспоминалась прежняя жизнь, прожитая будто совсем не им, будто совсем со стороны. Вспоминались тоска, одиночество, промозглые грязные улицы, сменившиеся на такие же промозглые голые поля. Вспоминалась дьявольская гитара, обманывающая что при жизни, что после смерти.
Вспоминался Валет — удивительный мальчик с теплыми синими глазами и искренней нежной улыбкой…
Милый, милый Валет!
Как мерзко было там, в колодце отчаявшейся души, от собственной вящей никчемности! Как горько, что он удосужился поверить фальшивым гадким уловкам! Как страшно, что никогда больше глазам его не увидеть дивного драгоценного лица, а рукам — не сомкнуться в кольце рук других.
Как больно, как невыносимо больно!..
Тай не знал, что здесь, во всепоглощающей душной темноте, ему было даровано лишь одно — выстукивающая серебристыми копытцами олененогая память, со временем способная увести за границы его рождения. Память наполняла испитое тело чувствами, память подпитывала сердце, делала душу бессмертной, красочной, окрыленной: та, настоящая, память, запертая под десяток маленьких медных замочков.
С дорогими воспоминаниями душа не умрет еще очень и очень долго. С дорогими воспоминаниями она сможет научиться держаться на других душах, лишенных или лишившихся похожего невесомого дара…
Тай, замученный соловей с переломанными крыльями, не знал ничего.
Дверь, одновременно существующая и нет, отозвалась печальным визгом зимнего ветра; Тай, хорошо уяснивший, что означает этот звук, лишь жалобно передернул губами, в поисках не спешащей приходить защиты поджимая к груди острые худые коленки. Страх, надрывно заколотившийся в висках частыми-частыми горными молоточками, отыскал единственный выход — поалевшими капельками слез в уголках потерявших цвет глаз.
— Как ты, дитя мое? — послышался привычный уже вопрос, произнесенный таким же привычным голосом; оба — бессмысленные, но вместе с тем и ужасающе искренние.
Тот, кто раз за разом спрашивал его, не лгал — ему действительно было важно получить ответ. Наверное, самочувствие Тая его даже по-своему заботило.
— Неужели… — рот слушался плохо; пересохшее горло через слово срывалось на сухой гавкающий кашель, — неужели ты думаешь, будто что-то… могло измениться?.. — силы стремительно покидали истерзанное костлявое тело.
Тот, кто держал его здесь, приблизился — об этом нашептала стонущая земля, вибрирующий посвистом воздух, часто-часто забившееся птичье сердце.
— Я бы… не отказался от… глотка… воды… — странное желание. За время, что он провел в этом месте, Тай наконец-то осознал много не менее странных вещей. Например, то, что ему ни разу не потребовались ни вода, ни еда, хотя тело вело себя почти так же, как и при прошлой жизни. Он мог не дышать, но сердце выстукивало, ощущалось, грело. Если хотелось вдохнуть полной грудью — спящие летаргическим сном легкие просыпались, исполняя грустную прихоть своего хозяина. Иногда, пробродив в полях целый день, он уставал. Иногда же, стоило позабыть об имени подобного чувства — усталость так и не приходила.
Тот, кто мучил его, мог отмахнуться от вобранной просьбы, не обратить на бесправного пленника внимания, с выборочной глухотой продолжить участливую ласку. Тай, больше концентрирующийся на сущности своей причудливой просьбы, чем на ее воплощении, был готов именно к этому, а не к тому, что губ вдруг и впрямь коснется что-то прохладное, мокрое, пахнущее весенней ключевой свежестью…
Удивленный, юноша тем не менее инстинктивно сделал широкий захлебывающийся глоток; прозрачная безвкусная жидкость обволокла язык и рот, соскользнула в лихорадочно сжимающееся горло.
Тай, потерявший над собой контроль, ударившийся в незнакомую алчность, обладающую будто бы абсолютно чуждой ему волей, принялся жадно пить, жадно глотать, ища, но не находя ответа на единственный вопрос: зачем? Зачем его телу, странному неживому телу, вода?
Влажная прохлада струилась по ребристым стенкам гортани, падала вялым водопадом в красную пропасть, омывала, разбавляя, кровь… Только горло всё так же сохло, тело сводило, а колдовское зелье, обернувшись насмехающейся трухой, таяло да тлело, не в силах никого напоить.
Вода не была настоящей, Тай понимал это слишком хорошо, но, вопреки доводам тлеющего разума, продолжал вливать ту в себя, вцепившись в большую жилистую ладонь, поящую его, сцепленными судорогой онемевшими пальцами. Он пил и пил, пил и пил, пока не почувствовал, как голова, отказывая, снова погружается в мир кружащегося безумства, а на закрывающиеся глаза накатывает черно-белая пелена временного забвения…
Кто-то, с кладбищенской нежностью баюкая его, прильнул ближе, теснее, касаясь жесткими морщинистыми губами лба. Губы эти целовали, пальцы свободной руки приглаживали разметавшиеся свалянные пряди, колени, принявшие на себя крошащийся вес, раскачивали, подкармливая послушный цепной сон…
Тай, из чьей души выбилась еще одна ниточка, обернувшаяся пучком подожженной кукольной соломы, покорно провалился в небытие.
????
Валет очнулся среди кромешной, но ощутимо живой тьмы.
В отличие от черного дворца, вытягивающего все соки, это место не трогало его, а просто неслышимо гудело, дышало, перетекало из одного в другое, с безразличием взирая на маленького гостя мириадами спрятанных глаз. Темнота была пустой, под покровом ее никто не таился, как никто и не собирался броситься со спины, вонзая в шею веера острых когтей…
По крайней мере, пока.
Мальчик не понимал, откуда знал всё это, но знаниям этим поверил, когда, бездыханно да бездвижимо пролежав длительное время, сумел кое-как пошевелиться, а ни ведьма, ни Дьявол, ни какая-либо из буги-тварей за ним так и не пришли.
Не сдержав самопроизвольно вырвавшегося хриплого стона, он перевернулся на живот, пытаясь подняться на трясущиеся подкашивающиеся колени. Несколько раз падал обратно ниц, разбивая о твердую почву подбородок, но после четвертой или пятой попытки все-таки смог удержаться, переборов тошнотный приступ ударившего головокружения.
После всего, что приключилось с ним за последнюю ночь, обыкновенная темная темнота больше не страшила. Более того, Валет испытывал к ней своеобразную благодарность — он не хотел видеть, не хотел знать, что творилось вокруг, не хотел ни на что отвлекаться.
Он догадывался, что отнюдь не ведьма впустила его в свою обитель. Нет, это сделал кто-то другой. Кто-то, кто заговорил с ним тогда, кто-то, кто трещал костьми одушевленного черного замка, кто-то, кто тоже по-своему жил здесь…
И было везением, ничем не заслуженной удачей, если колдовская старуха до сих пор не знала о незванно пробравшемся госте, блуждающем по ее подвалам да погребам. Удачей, в которую Валет, несмотря ни на что, не решался поверить.
Поборов первый натиск давления, попытавшегося придавить к полу бетонным весом, он, пошатываясь, сумел встать на ноги. Те слушались плохо, неохотно, всё больше заплетались, болели разодранной в клочья кожей и успевшей подсохнуть кровью, но, напоровшись на неожиданно железную волю, подчинялись, неся нетерпеливо подстегивающего юнца в средоточие черных коридоров.
Вскоре, ощупывая пространство иссеченными горящими ладонями, Валет уяснил, что находится в тоннеле — достаточно низком и узком, прорытом, скорее всего, глубоко в земле. Воспоминания, с прорехами, но складывающиеся во что-то цельное, подсказали: он оказался под основанием костяного замка, а потому нужно не бродить здесь, а как можно быстрее искать ведущий наверх путь.
Подталкиваемый в спину этой мыслью, Валет шел всё дальше и дальше — поначалу медлил там и здесь, осторожничал на углах и перед резко выныривающими поворотами. Затем, устав от монотонной бесконечности, оглушенный гнетущей тишиной, испугавшись, что не успеет и не выберется, стал двигаться спорее, порывистее, безрассуднее, со вскипающей злостью ощущая под ладонями тянущийся локоть за локтем надоевший земляной пласт.