Страница 21 из 39
Сердце истекало душевной кровью, соловей, запертый в страшной ведьминой клетке, манил отчаянной мольбой, но кругом, сколько ни сбивай в мясо ног, так и оставались лежать непрекращающиеся стены такого же непрекращающегося лабиринта!
В конце концов, в сердцах взвыв, Валет резко остановился, цепляясь ободранными пальцами за нити волос, выдирая те с луковицами, рыча, кусая онемевшие, омертвевшие губы в струпьях кроваво-синей коросты: чертов тоннель мог и вовсе оказаться замкнутым кругом, безвылазным крысиным колесом, западней и ловушкой!
Бессилие, слившееся с жизненно необходимым желанием действовать, обещало вот-вот вылиться в необратимое сумасшествие да, полыхнув, рвануть.
Валет, гортанно рыча, проклиная, стеная, бросился на стену. Пальцы, израненные, разбитые в кровь, отпустив волосы, вонзились в твердую, вязкую, с безумной тяжбой поддающуюся землю. С острой вспышкой ослепившей боли сломался первый из десяти ногтей, покидая привычную ложбинку, оголяя нарывающее кровоточащее мясо.
Но боль лишь подстегнула натянутыми потными вожжами, заставила исступленно забиться, впиться в проклятую преграду всеми когтями, ногтями, зубами, яростно вырывая из той куски сокрушающейся, бесчервивыми червями извивающейся плоти.
Он не мог задерживаться здесь, не мог, не мог!
Безумие, раззадоривая, ударило новой волной, и Валет, сцепляя челюсти, вновь бросился бежать, спотыкаясь о камни и останки корней выкорчеванных или сгнивших деревьев. Кожу холодила капающая сверху кровь, сердце громыхало в ушных перепонках, жилы, раздуваясь от безудержной злобы, подпитывали силой, позволяющей держаться на последней растягивающейся грани.
Он не знал, что ему делать, не знал, как быть! Ноги несли дальше: лишь бы не останавливаться, не прозябать на месте, не позволять мыслям-падальщикам овладеть сдающим оборону сознанием!..
…и вдруг узкий черный лаз, поступив так из насмешки, жалости или, быть может, уважения, устремился вверх.
Валет, запнувшись о наметанный земляной вал, машинально выставил вперед руки, не позволяя себе упасть, резко, на одном импульсе, оттолкнулся от пола и, влекомый вспыхнувшим, по всем кишкам разлившимся ликованием, последовал за стежком неровной дороги. Снова спотыкался, снова падал, снова цеплялся пальцами и ногтями, обдирая до мяса и костей, но не давал себе ни единой передышки, ни единой поблажки.
Всё выше, выше, выше!..
Пока коридор, закончившись так же неожиданно, как и зачавшись, не оборвался.
Впереди, слепя успевшие привыкнуть к беззвездной ночи глаза, забрезжил разгорающийся белый свет.
========== Сон одиннадцатый. Ведьма ==========
Торопливые шаги, отражаясь от глухих стен, с троекратными ударами отдавались в ушах Валета тревожным металлическим лязгом — так, будто тело его состояло не из плоти да костей, но из свинца и алюминия, проеденных наэлектризованной ржавчиной.
Свет, мерцающий путеводной звездой, приближался неравномерными рывками; наконец теплый воздух вполз в горло, а глаза, на время ослепнув, заслезились.
Валет, отчаянно пытающийся сохранить ясный разум, выбрался из черного подземелья…
Выбрался, чтобы, едва поборов глазную резь, понять — ведьма действительно ждала его, да. Может быть, и не такого. Может быть, не задыхающегося мальчишку с обезумелым хищным взглядом, умытого собственной кровью, жаждало увидеть черное скукоженное сердце, но старуха знала, знала о маленьком упрямом вредителе, шныряющем по тайникам её подземелий.
Вокруг сомкнул кольца зал — просторный зал с низким потолком, завешанным красными тюлевыми занавесками. Занавески эти хлопали тканевыми крыльями на сквозняке, ползали, морщась и переливаясь морской волной, по стенам, меняли местами низ и верх, входы и выходы, свет и темень. Резко обернувшись через плечо, Валет узнал, что опасения его сбылись — тоннель, из которого он только что пришел сюда, исчез: вместо него проросла очередная сплошная препона, тянущаяся полукругом в разные стороны, сглаживающая углы, рисующая желто-красные тусклые узоры на проступающих сквозь пустоту обоях.
Под стопами, шевелясь и незримо переворачиваясь, змеился ковер — медвежье-бурый, с вытканными фигурками крошечных человечков, замахивающихся копьями на стаю загнанных в ловушку волков. У дальних стен, нависая мрачными многоярусными громадами, ютились шкафы с ломящимися от веса толстых-толстых фолиантов полками. Под потолком, со скрипом покачиваясь в сухих призрачных руках, болталась тяжелая люстра из трёх еле-еле перемигивающихся свечей.
Взгляд Валета, глотающего шелушащиеся куски мерзкого колкого страха, приковали три кресла — невысокие, но широкие, заправленные серыми пледами, они тонули в окружении округлых подушек, спущенных собачьих шкур, поношенных самим временем лохмотьевых тряпок.
Три, целых три кресла.
В памяти сам собой вспыхнул отдаленный голос Леко, предупреждающий о трёх головах, но одном имени. Тогда он не придал этим словам особого значения, не понял смысла, почти что толком и не расслышал… Но сейчас сердце его слишком хорошо уяснило их значение.
Сглотнув готовый вот-вот вскрыть ему горло комок, мальчик, сжимая потряхиваемые пальцы в кулаки, шагнул вперед, ступая под своды трепещущих красных штор. Шаг его — скованный и едва подъемный — дребезгом и вихрем разнесся по помещению, нырнул за занавески, заметался по комнате без входа и выхода.
Предметы заволновались, заластились. Сдернутая собачья шкура, отлепившись от одного из кресел, подползла к ногам, прильнув теплой убаюкивающей шерстью.
«Не верь!» — прокатилось вдруг больно ударившим градом в черепном сундучке, и юнец, охотно подчинившись тому, кто это сказал, наступил на шкуру мертвого зверя, втаптывая ту в пол.
Послышался искаженный лай, жалобный предсмертный визг, прощальный и прощающийся вой — шкура, опав горстью быстро сгоревшей шерсти, обернулась трупом убитой собаки: свешанный язык, остекленевшие глаза, перерезанное горло, бьющая фонтанчиком из артерии кровь… Но прокуковавшее заговоренной часовой кукушкой мгновение — и видение рассеялось, возвращая всё к тому же волчье-медвежьему ковру да круглой, как лунный шар, комнате.
«Не смотри! — вновь пронеслось в голове мальчика. — Не жалей! Иди дальше!»
Сказать было легче, чем сделать, но, к своему удивлению, Валет вдруг осознал, что и в самом деле не испытывает жалости: после всего, что ему довелось пережить, бездыханное тело безымянной собаки больше не вселяло ничего, кроме ветреной скорби, приправленной крупинкой боли да потихоньку развеивающегося страха.
Он продолжил идти дальше, твердо ступая по извивающемуся ковру, глядя строго вперед, по сторонам, но только не вниз. Неизвестный голос внутри нашептывал, что если посмотреть туда — можно попасться на каверзно подложенное чародейство, способное увлечь в долину вечных иллюзий: он даже не узнает, что давным-давно уснул, и, веруя, будто продолжает жить да ступать по своей воле, преследуя угасающую цель, станет бродить по лазам и лестницам костяного дворца лишенную пристани бесконечность.
Существо, что говорило чуждым, но всё-таки смутно знакомым гласом, отчего-то не пугало, вызывая необъяснимое доверие. Быть может, он попросту слишком привык, что Леко прежде общался с ним исключительно так — шелестом, мыслями и образами, рождающимися посреди разума, быстро переоформляющего все насланные картинки да эмоции в доступные слова.
Голос велел идти, и Валет, согласный с ним сердцем, шёл.
Одно из кресел, ударив оземь двумя передними ножками, встрепенулось, подпрыгнуло, будто прыткий горбатый конек. Вырвавшись из мягкого плена подушек да шкур, прискакало к мальчику, пустившись вокруг того в веселящийся одиночный пляс.
«Ты так устал, так устал! Так сядь! Сядь в меня, пожалуйста, сядь!» — просило уютное провалистое сиденье, обещая укрыть самым теплым пледом, обогреть, погрузить в сладкий сон ничем не омраченного новорожденного младенца. Просило так нежно, так ласково, что ноги невольно дрогнули и остановились, отказываясь нести упрямящегося хозяина дальше. Зачем нести, зачем куда-то идти, если можно заслуженно передохнуть после дороги? Хотя бы немножечко, хотя бы совсем капельку, лишь ненадолго прикрыть веки, отпустить напряжение, расслабить затекшие нагруженные мышцы…