Страница 19 из 39
В конце концов, ощутив нервозный укол облегчения, мальчик догадался, что отверстия те служили для чего-то совершенно иного.
Например, берлога ослабевшей колдуньи, желающей обезопасить себя от гостей, могла иметь не входы, а выходы. Удобные выходы, до которых не дотянуться, если Создатель не даровал способности либо летать, либо прыгать до неба, либо менять отведенный размер.
Валет понимал, что по гладким черным камням, вытягивающим жизнь с пары-тройки прикосновений, ему никогда не забраться. Еще на четверти пути, если даже ноги и руки найдут, за что уцепиться, костяной за́мок выпьет его силы до дна. Притрагиваться было нельзя, допрыгнуть до верха — невозможно. Даже при помощи Леко это не оказалось бы посильным, даже ему, громадному быстрому псу, ни за что не забраться так высоко. И даже неизвестно, что случится, если все-таки окажешься наверху. Из чего сделаны те коридоры, стены, потолки? Всё тот же камень-жизнепивец поджидает заглядывающего раз в тысячу лет незнакомца или же что-то худшее, куда более злокачественное таится в сгустках непроглядной ночной полумглы?
Валет, захлебываясь волной накатившей удушливой паники, с опускающимися руками признавал — он не сможет попасть внутрь. За́мок не впустит его…
Только если сама ведьма не захочет привести себе еще один сосуд для подпитки.
Безумная мысль, обреченная на провал мысль, поднимающая дыбом волосы на затылке мысль обухом ударила его. Безрассудная сумасшедшая мысль, когда ты — не живой и не мертвый слабак, неспособный справиться со стайкой деревянных кукольных человечков. Но все-таки…
Все-таки…
Где-то там, внутри, мучился Тай.
Отойдя на несколько шагов назад, Валет, стараясь задавить бьющиеся в душе переполошенные инстинкты, набрал в несуществующие легкие побольше воздуха — до такой же несуществующей болезненной рези, до самого-самого упора. Затем же, сложив ладони рупором, что есть мочи заорал:
— Э-ээээй! Чертова ведьма! Я пришел к тебе, чтобы умереть!
Эхо надрывающегося звонкого голоса взметнулось ввысь, обвилось вокруг шпилей костяного дворца, впилось в отзеркаленный камень, высосавший даже подтершийся звук, разбилось вдребезги простившимся шепотом опадающих сгнивших листьев…
Ответом мальчику, вспорхнув тенью ворона с покатого черепного лба, послужила немая тишина.
Вдалеке, на грани подвластных ему территорий, как будто взвыл плачущий от одиночества волк — должно быть, Леко предупреждал отпущенного ребенка о его безрассудстве, а может, Валету попросту померещилось.
— Ответь мне! — вновь прикладывая ко рту ладони, закричал он. — Услышь! Впусти меня к себе в свой дом и дай остаться в нем навсегда! Жизнь более не мила мне!
И вновь черный камень вдохнул пролитый голос, и вновь иссушил в нем жизнь, и вновь осенний шелест опустился под бессильные юношеские ноги.
Валет, горящий вытеснившей страх злостью, сжал кулаки, стремясь подавить рвущийся из груди вой — такой же холодный да рыдающий, как и тот, что раскалывал в далекой дали отрешившиеся от земли небеса. Не собираясь принимать поражения, не собираясь сдаваться, даже если всё это было обречено на бесплодный провал, он кричал, звал ведьмовскую старуху, умолял ту откликнуться, показаться, забрать его с собой и для себя.
От ослепившего бешенства, подогретого путами схватывающего по всем конечностям умопомрачения, маленький Валет бросился на черный монолит, пиная тот ногами, разбивая о ледивый камень кулаки, колени и лоб, захлебываясь струящимися по щекам алыми слезами. Слезы попадали в рот вместе с выбитой кровью, жгли язык разогретой солью, ползли по белой коже гротескно-багрыми уродливыми росчерками. Камень, шипя и гудя, пиявкой присасывался к ранам, хлебал кровь, парализовал мышцы, остужал биение измотанного сердца.
Он ликовал, ликовал, ликовал!
Глупая жертва, наивная ночная бабочка, сама прилетела к нему, сама отдавалась, потеряв терпение и рассудок, сама предлагала отведать сладкого жизненного нектара! Костяной за́мок стонал, смеялся, пил щедро даруемую амброзию…
Но, к скребущемуся разочарованию, допить до конца не успел.
Мальчишка, пошатываясь выбравшимся из могилы мертвецом, остудив пыл, вновь отпрянул. Отступил на пригоршню заплетающихся шагов, покачнулся и, с растерянностью взглянув на красное месиво собственных кистей, рухнул, как подкошенный, на колени.
Черный за́мок, насторожившись, замолчал.
Что-то странное творилось с ним, что-то странное происходило, чего-то странного ждал и детеныш с карминными растеками на щеках. Ждал, явно ждал, пристально вглядываясь в черные стены, будто надеясь, что лишенный души одержимый камень сжалится, поможет, откроет тайные знания. Хотя нет…
Нет, дело крылось вовсе не в знаниях.
Старому Дьяволу, из чьих воскрешенных костей древняя ведьма возвела свою обитель, было глубоко наплевать на ненасытную ветхую каргу. Более того, он не желал с ней делиться. Ведьма тоже питалась чужой жизнью, только делала это долго, выверенно, ядовито, каплю за каплей затуманивая рассудок, играя в грязную бесчестную игру. Дьявол же, спящий в замуровавших стенах, игр этих не любил — он, изгнанный когда-то из ада, много-много тысячелетий тому назад славился жестокой честностью. Если убивать — то убивать прямо, сразу, быстро. Если говорить — то истинное, а не желать говорить правды — тогда молчать, обернувшись безгласой глыбой.
Дьявол не хотел отдавать мальчишку старухе, когда сам изнывал от голода и жажды. Не хотел видеть, как она станет медленно откачивать из него жизнь, растягивая смерть на дюжину дробленых вечностей.
Не хотел, но стены его трещали, болели, ныли…
Что-то жгучее проникало вовнутрь, что-то жгучее бежало по жилам, к самому сердцу, где обосновалась поганая мегера, нарушившая его заслуженный посмертный сон. Что-то мешало, кололось, тревожило, бурлило…
Пока Дьявол, наконец, не понял, что именно сотворил хитрый мальчишка-бабочка.
«Забери меня, забери меня, забери меня!» — кричали и стенали начертанные кровью слова, пробираясь сквозь толстые глухие стены. Слова, что юный мотылек успел написать на черном камне собственной кровью, рискуя расплатиться за подобную храбрость развеянной пеплом душой.
Ослепленный гладом Дьявол пил добровольно предложенное, пил всё подряд, позабыв, что в сердце и желудке его живет сухокожая старуха, позабыв, как быстро зов чужой крови до нее доползет!
Лукавый бравый мотылек, достойный адожной похвалы…
И Дьявол, навлекая на себя беду намеренным неповиновением, рассмеялся. Затрещали зашевелившиеся громоздкие стены, заскрипели скованные бездвижием ониксовые жилы, засыпался наземь серый коцитовый прах.
— Иди к ней, дитя, раз ты так этого жаждешь… — взорвались хмурым соборным басом гремящие костницами своды. — Иди на свою погибель!
Бабочка, испуганная, но ослабшая, попыталась — волей или же нет — отползти. Только было уже поздно, поздно… За смелость полагалась выпрошенная награда, даже если и награда эта — последнее, что увидит наивный человечий детеныш в настигшем слишком рано посмертии.
Дьявол, продолжая сотрясаться смехом, ударил погребенными под толщами почвы костями еще раз, и еще…
Пока земля, обернувшись черной заглатывающей воронкой, не провалилась в такую же черную бездну, утягивая на гробовое дно не успевшего даже пискнуть мотылька.
????
Тай, простонав, с трудом отворил глаза.
Юноша не ощущал ни рук, ни ног; голова, угодив в невидимый омут, мучилась карусельным кружением, перемешанным с нахлестывающей тошнотой. Чуть позже его начало рвать чем-то черным, холодным, столь сильно похожим на прокисший жидкий компост, что от одного запаха рот снова наполняла омерзительная гнилостная жижа, конвульсивно выливающаяся наружу.
Однако чем больше ее уходило, тем хуже чувствовал себя Тай.
Он лежал здесь, на холодной стылой земле, день ото дня, связанный бесплотными, но крепкими путами, более прочными, чем выкованная из железа драконова цепь. Его личный свет постепенно мерк, запахи, спертые и гадостные, растворялись, чувств оставалось всё меньше и меньше.