Страница 16 из 39
Спустя два месяца мужчина, прогуливаясь вдоль густотравных железных путей, случайно ступил под поезд, молчаливо грезя умчать вместе с тем до подоблачных парадизных лугов.
Снова грешную красавицу, лишь чуть-чуть потрепанную жизнью, выставили на аукцион. Снова день изо дня опутывала она сердце да душу нового любовника, пытаясь, осознавая и нет, проникнуть в него глубже, дальше, схватить и перешить, напиться кровью, заново сплести свои собственные струны из его синих венозных жил.
К ее удивлению, негодованию и уродливо бряцающей аккордами ярости, третий человек оказался стойким, сильным. С насмешливой улыбкой пресекал он все попытки дьявольской блудницы, и если той случалось заиграться, не видя меры, человек надолго убирал ее на пыльный старый чердак, где, в обществе сонных пауков и ссохшихся в паутинках мух, она коротала месяц за месяцем, бессильно дребезжа от гнева.
Не одну, не две, не три запретных мелодии поведала она своему строптивому господину, выплескивая весь тот яд, всё то отвращение, всю ту злобу, на которую только была способна ее одержимая роковая суть. Никто, никто не сумел бы долго противиться подобному безумству, беспутству, пургаторно-сладкому разложению!..
И вот однажды, замучившись, окунувшись с головой в море выплеснутого алкоголя, мужчина, взвыв самим сатаной, разбил доигравшуюся стенающую любовницу. Он бил ее молотком и ногами, вырывал струны, не замечая хлещущей из собственных рук крови, ревел, плакал, кричал…
На следующий день его забрали и увезли в печальный белый дом с печальными белыми комнатами, запеленав в белую рубашку в кожаных ремешках, а гитара — искалеченная, бездомная, вновь кипящая от пожирающего метастазами гнева — очутилась на свалке.
Долго мокла она под холодными проливными дождями и горошинами глумящегося града, долго терпела скользкие лапы пробегающих по телу крыс да долбящих клювами ворон, долго лежала в зловонных отбросах, презирая и ненавидя весь окружающий человечий мир: лишь она одна была в нем красивой! Лишь она одна была достойна того, чтобы перед ней преклонялись, упрашивая дозволения коснуться кокетливых нежных струн!
Так проходили месяц за месяцем, месяц за месяцем, пока однажды бродячий юный мальчик с тоскливой улыбкой и копной нечесаных грязных волос не подобрал ее, напрасно пригрев возле доброго хрупкого сердца.
????
Мальчишка, приютивший ее, совсем еще ребенок, не познавший ни соблазна, ни страсти, не оставлял в душе горделивой красавицы никаких чувств. Не смея отказать ему, позволяя вытягивать из себя какие угодно мелодии, умело манипулируя чужими немытыми пальцами, не знающими ни слуха, ни нот, гитара была готова на многое, только бы не возвращаться обратно на вонючую свалку, кишащую паразитами, нагноением да голодным червём.
Но ни люди, ни вещи не умеют так просто менять свою сущность, переписав самих себя с девственно-чистого ноля: пусть мысли гитары и были далеко, кружась возле сгубленных ею людей, пусть она даже и не замечала мальчишки, любовно оглаживающего ее тулово, чары, соткавшие струнную душу, всё равно крупица за крупицей просачивались наружу.
Всё глубже проникали они в юного Тая, всё стекляннее становился его ясный некогда взгляд, всё чаще он смотрел в невидимые никому другому синие дали, бродя в тени обстриженных городских тополей, принимаемых теперь за ароматные рощи благородных апельсиновых деревьев.
Люди, для которых он поначалу играл, всё так же останавливались, очарованные и восторженные внеземной красотой, но Тай более не слышал их, не узнавал, не понимал, для чего они здесь. Люди, и всегда-то бывшие чужими в его мире, странными, резкими, шумными, пугающими, окончательно обернулись постными бурыми мотыльками, с приходом ночи глупо стучащимися о сжигающий лунный свет.
«Что держит меня в этой жизни…?» — спрашивал сам себя меняющийся к вечеру юноша, с тоской вглядываясь в белое перепутье далеких звезд.
Спрашивал, но, не находя ответа, с каждым днем всё больше серел, выгорая из выдубленного ветрами пустого нутра.
????
Одной лишь волей Создателя пережив лютую голодную зиму, Тай окончательно увял.
Деревья юрко покрывались смолистыми салатовыми почками, на окраинах города, торжественно встречая свежее мартовское небо, распушилась цыплячья верба. Желтые головки одуванчиков, с упорством прорастающих даже под слоем скопившегося мусора, пестрели в табачных подворотнях и невзрачных закутках, окрашивая и их осколками чудотворной жизни, тонкими витражиками вешнего тепла.
Лица бездомных стариков и взрослых мужчин будто молодели, морщины сглаживались, в глазах тоже прорастали свежие молодые почки утраченного детства. Некоторые меняли вечную спутницу-бутылку на ласковую мурчащую кошку, благодарно клубящуюся на уютных коленях тех, кто еще недавно швырял в нее камнями, за морочным пологом алкоголя видя в обездоленном ручном звере приносящую беды чертовщинную тварь.
Тая, прежде трепетно и искренне любящего весну, та более совсем не грела. Сердце его огрубело, покрылось злокачественными наростами да неподъемным слоем каменистой пыли. Душа, перевязанная узлами и струнами, воздушным змеем парила высоко-высоко над землей, уносясь за стаями перелетных птиц и забравшихся в поднебесье драконокрылых стрекоз.
Бродяги, волей-неволей знающие друг друга в лицо, часто просили талантливого юнца сыграть им что-нибудь, помочь подсобрать деньжат, прикупить горячего ароматного мясца, чтобы запечь то на костре вместе с аппетитно завернутой в фольговые листья картошкой.
Тай, растерянно изгибая губы в фальшивой улыбке, смурно качал головой, убредая всё дальше от сердца города, где никто бы не знал его, не трогал, не пытался заговорить.
Он отощал до того, что полупрозрачная венозная кожа набухла гармонью ребер, кости таза, обернувшись острыми холмиками, ярко выступили вперед. Руки и ноги, превратившиеся в ветви да кости, едва удерживали легкое тело, напитанное воздухом, не кровью. Синялые обветренные губы покрывали подранные рубцы, глаза, ввалившиеся в череп, горели тускло, блекло, безжизненно и безразлично.
Гитара, всё так же бережно носимая на спине, пригибала к земле месяц к месяцу тяжелеющим горбатым весом.
????
Поиск безлюдной пустоши привел Тая к промерзлым бесплодным полям, где местами еще сохранились небольшие сугробики, изрешеченные копотью серых дождей. Из черной да желтой земли, постепенно оттаивающей под старающимися лучами светлого солнца, проглядывали гибкие усики новорожденной травки, смущенно пританцовывающей в насыщенном зеленью платье. Изредка на глаза попадалась стайка колокольно-кубовых подснежников, склонивших чаши-лепестки под грузом сползающей по стройной шейке росистой капли. Прошлогодние пожухлые стебли высохшей мертвой соломы тянулись на долгие-долгие лиги вперед, сколько хватало способности разглядеть, уводя до самого горизонта.
Здесь не встречалось людей: одни лишь птахи кружили над головой да еще редкие, только-только проснувшиеся от зимней спячки насекомые.
Еды и тепла в красивых, но жестоких полях не было тоже.
Днями Тай брел навстречу маячащему в зените солнцу, с каждым часом всё медленнее, всё слабее переставляя ногами. Вечерами и ночами, без чувств падая на голую земь, спал тяжелым тревожным сном, ежась от промозглого духа и сосущей агонии в желудке.
Еще через пару дней ощущение голода покинуло его, оставив в поверившем в полет теле странную радостную легкость.
Той же ночью, когда звезды разгорелись непривычно ярко, настолько приблизившись к земле, что можно было разглядеть их инейно-хрустальные узоры, Тай, едва шевеля руками, притянул на колени свою роковую любовь.
Пальцы, непослушные, онемевшие, обессиленные, пытались перебирать струны как прежде, но звуки получались рваными, громоздкими, уродливыми, печальными. Песня, которую юный менестрель пытался спеть, была слышна лишь ему одному, не отыскавшему мощи вытолкнуть ту сквозь пересохшие стенки воспаленного горла.
Гитара шипела в его объятиях ядовитой змеей, билась, ревела, смеялась и проклинала, признаваясь, наконец, в своем долгом презрении, но юноша, одурманенный преданным чувством, слышал только мелодичный серебристый перезвон, такой же прекрасный, как и в самый первый раз, случившийся под ветвями нагого черного клена.