Сны Единорогов

— У тебя нет выбора, — печально отозвалась огненная борзая, отрывая тяжелую морду от сложенных передних лап. — Ты должен.

Леко, круг за кругом становящийся его стражем-спасителем, на сей раз отказывался помочь. Или, возможно, просто не мог: не от всего возможно спасти, не от всего возможно защитить. Через многие, слишком многие вещи каждый должен пройти сам, искупиться, постичь, извлечь свой урок, запомнить на вечную вечность.

Валет, к собственной досаде, откуда-то знал, понимал это. Не хотел, ненавидел и себя, и Леко, но, наперекор боли и обиде, понимал.

Размазав грязными ладонями слезы, он взял в руки коробку, скрытую пеленой перепачканной простыни. Зверек, уставший от бесплодных попыток выкарабкаться наружу, давно уже лежал тихо, не шевелясь, словно бы со смиренной готовностью ожидая грядущего сна, а за тем — обещающего когда-нибудь случиться следующего путешествия.

— Прости… — губы, разбитые и отяжелевшие, еле-еле соглашались разлепляться. — Прости меня… за всё это прости… прости, прошу тебя, Пуфик…

Слезы лились, лились, лились. Сердце болезненно ныло, коля засевшей занозой, горло душила холодная длань стоящей позади левого плеча терпеливой смерти.

Трясущиеся руки, подталкиваемые заждавшейся костной старухой, попытались донести, довести до конца, аккуратно уложить коробку на днище разрытой ямы, но, переволновавшись, взмокнув, не справившись, неосторожно разжались, и картонный гробик, выскользнув из пальцев, с глухим ударом рухнул вниз сам — криво, перекошенно, ребрами вверх.

— Прости… — как заведенный повторял остекленевшим шепотом Валет, раскачиваясь взад и вперед на корточках. Сил притронуться к коробке еще раз у него не было. — Прости меня. Прости…

Оставив гробик так, как тот лег, мальчик, отворачивая лицо, ни за что стараясь не смотреть, принялся горстями зачерпывать землю обратно, засыпая вырытую могилку резко пахнущим кучерявым курганом. Когда же последняя горсть легла на предначертанное ей место, за согбенной детской спиной бесшумно вырос поднявшийся Леко.

«Теперь, думаю, ты готов, дитя», — в старой привычке, не раскрывая пасти, проговорил бесплотным голосом в голове он.

Валет, заточенный, завязанный, запрятанный в клубок черноворожейной пряничной пряжи, забыв держаться за ведущую к выходу шелковичную нить, отозвался далеко не сразу. Медленно и без всякой цели да смысла плавал он там, среди беспримерного, грозного, опасного, напоенного болезненной вечной тоской. Долго барахтался в разлившемся северном море, стараясь и вместе с тем не стараясь доплыть до скользкого ледоходного берега.

Потихоньку, впрочем, одна льдинка складывалась с льдинкой другой, образуя скользкий да белый мост, голова становилась легче; печаль, поначалу выселившая все прочие чувства, скукожилась маленьким янтарным желудем, бережно закопанным на топком песчаном дне…

И тогда, недоуменно нахмурив на переносице брови, Валет, вскинувшись и обернувшись, спросил:

— А как же Тай…? Где… он?

Огненный пес, не сказав в ответ ни слова, напряженно и сумрачно отвел взгляд.

— Леко…? Что ты…? Где… где Тай…? Что с ним?! — тревога, молниеносно облачившаяся в шкуру ощетинившегося тернового страха, выплеснулась надломленным стылым криком: Валет больше не хотел никого терять.

Никогда.

Ни за что!..

— Он… не придет, — прорычал червонный пес, отказываясь глядеть на перекосившегося и исказившегося из самой своей глубины мальчишку. — Тай… Тай не справился, Валет.

========== Аркан третий. Инфернум. Сон восьмой. Тай ==========

Мне тебя не хватает, знаешь?

И за тысячу долгих лет

Горькой вспышкой в ночи пылает:

Вот ты был, а теперь тебя нет.

В твоих пальцах поет гитара.

В моих пальцах — огонь погас.

Наплетает заклятье Мара;

Всё случится по-новой.

Раз —

И забыло осколки сердце.

Два —

Запелёнатый лес в глуши.

Ты меня позабудешь, верно?..

Так хотя бы сейчас…

Дыши.

Осень бросала в лицо желтые листья и отломанные острые ветки. Ветер, промозглый и колючий, трепал худую одежку, располосовывая кожу под ней невидимыми шрамами. Такой же стуженый ветер гулял и в просторах его сердца — Тай опять был один.

Вскорости после рождения брошенный матерью, не знающий ни ее, ни отца, он привык к своим верным друзьям — пустоте, холоду и бескрылой бойкой синице, что, прозябая в створках души, напевала тоненьким тенором грустные-грустные песни о недосягаемости синего неба да желтого солнечного тепла. Лишь к одиночеству, следующему по пятам приблудшей лишайной собакой, мальчик привыкать не желал.

Никто не любил его — грязного уличного бродягу, не имеющего ни постоянного крова, ни приличной одежды, ни умения самостоятельно постоять за себя. Иные бродяги да беспризорники на горьком опыте учились отращивать толстую шкуру, надевать ядовитые колючки да волчьи клыки, давать сдачи, отгораживаться броней не многим хуже бьющих слов. Приобретали мастерство виртуозно красть, смеяться над всякой моралью, обводить вокруг пальца сытых одомашненных дураков — таланты, которыми награждают своих выкормышей замусоренные суровые подворотни, помойные вороны да гнойноглазые блохастые кошки.

Тай, не способный ни украсть, ни вымолвить ни одного беленистого слова, давно стал для остальных забавной белой вороной, напрашивающейся на удары-издевки хотя бы уже тем, что просто прошла мимо, казав из гнезда потешный бесцветный нос. Слишком хрупкий, слишком мягкосердечный, слишком добрый — лишь чудом дожил он до восемнадцати лет, избрав заместо пути боли да разбоя путь другой, более тяжкий, зато милый фарфоровой птичьей душе.

Отыскав на шестнадцатилетие на городской свалке брошенную сломанную гитару с выдранными струнами, юноша потратил пару лет на ее починку. Медленно, но тщательно сплетая изрезанными пальцами тугие стержни, раскрашивая, разрисовывая, вплетая в старое треснутое дерево собственную разделенную душу, он отдавал всего себя своей первой робкой любви.

Когда же дело было завершено — некогда мертвый инструмент вспыхнул воскрешенной волшебной мелодией, привлекая к юноше с добрым сердцем толпы удивленно прислушивающихся людей.

Усевшись под ветвями озябшего клена или стеснительной липы, прикрывающей голыми ветвями жгучую наготу, Тай дарил серому сонному городу живительное майское тепло. Выплескивал звонкими брызгами, цветными радугами, мерцающими звездами хохочущих лучей. Осень обретала немыслимые цыганские краски, прохожие, улыбаясь, невольно останавливались, зачарованные магическими звуками двух соединившихся одиноких душ.

Юноша и его подруга, вопреки друг другу, по-прежнему хранили особенное неразрывное одиночество: каждый свое. Тай, не смея в том признаться, грезил о прикосновении чужих живых ладоней, что, приласкав, уведут его с собой, даровав настоящий, никогда прежде не знаемый дом. Гитара, согласившаяся служить человеку, что вернул ей жизнь, холодными ночами, пропахшими лужами да разлитым машинным маслом, вспоминала о том, кто бросил ее. Но нет, нет…

Он вовсе не бросал верной спутницы, своей гордой прекрасной красавицы, не бросал. Измученный мечтой о свободе, уверившийся, что бренная земля недостойна райских трелей его прелестницы, он добровольно закончил жизнь в петле толстой сырьевой веревки. Гитару, никому более не нужную, но еще сохранившую взращенное элегантное очарование, перепродали.

Новый человек тоже понравился ей, и постепенно, мелодия за мелодией, она открывалась перед ним всеми доступными глубинами, кокетливо флиртуя струнами ранимой очеловеченной души.

Однажды, поздней лунной полуночью, орошенной первым в году снежным пушком, пылкая подруга и любовница поведала музыканту ту самую песню, что в прошлом сгубила бывшего ее возлюбленного.

Наверное, на сей раз то было всего лишь любопытством — что сделает этот человек, как станет жить дальше, познав вкус запретного евиного яблока, среди тесных каменных сводов и таких же каменных людей, отказывающихся слышать и слушать правду…?