Сны Единорогов

Призрак Тая растаял, будто никогда и не появлялся под сводами кишащего кукольной чумой дома; лишь на истоптанной ковровой дорожке, рассекая красное — красным, осталась тонкая влажная ниточка.

…Валет, теряя над собой последний шаткий контроль, закричал.

Буги-твари, обряженные в дерево резных игрушек, неслись на него, скалили клацающие зубы, визжали, трясли головенками, гремели сонмом уродливых косолапых ножек, а он, впадающий в пучину сумасшествия мертвый ребенок, как проклятый стоял на месте и исступленно кричал, запрокинув к потолку голову, впившись ногтями в виски, вырывая клочки осыпающихся русых волос.

Кричал, когда саван злобных хихикающих чудищ почти сомкнулся вокруг.

Кричал, более ничего не замечая, когда над макушкой его, преодолев два с половиной десятка ступеней единым мощным прыжком, пролетела матерая красно-рыжая собака, смявшая лапами первый вал истошно заголосивших марионеток.

Кричал, когда Леко, вскинув окропленную кровью морду, взвыл ревом базальтового дракона, и дом, захлебываясь бессильной злостью, вторил ему в ответ гортанным рыком выуженных из земли мертвецов.

Кричал, кричал, кричал…

И только сильно потом, лишившись почти всего себя, не сумев больше выдавить ни всхлипа, грузно привалился спиной к покачнувшимся перилам, вперившись опустелыми стекляшками на оскалившего пасть рыжего пса. Пса, что теперь мог поспорить размером с самым ражим, самым древним конем-тяжеловозом. Косматый, с горящими рдяным пламенем глазами, Леко демонстрировал врагам острые желтые клыки, выдыхал стрекочущие черным дымом искры, и куклы-черти, чуя пришедшую за ними погибель, с шипением отступали, прячась за спины друг другу в верещащей суматошной толчее.

Собака, вынырнувшая из глубин преисподней, и впрямь перекинулась двойником кошмарного огнедышащего дракона.

Неистовствуя, громадный зверь ударил лапой, порождая вибрацию сотрясшей всю лестницу дрожи. Куклы, визжа, хватаясь за соседские конечности, пытаясь удержаться крохотными слабыми пальчиками, горстями валились сквозь прорези в перилах, рассыпаясь на полу отколдованными щепками и поленьями. Чары, слепившие их, иссякали, отпуская заточенные во мрак обесцвеченные души.

Там, где разбивалась каждая марионетка, пол заливала лужа мерцающей позолотой жидкости, что капля за каплей иссыхала, складываясь в причудливый сияющий сгусток. Сгусток, переливаясь всеми оттенками солнечного серебра, поднимался выше, выше, и уже возле самого потолка принимал форму прекрасного, как утренняя заря, юноши с печальной улыбкой и парой снежных крыльев за спиной… Взмах бабочки — и тень юноши бесследно исчезала, только дом сочился оголенной раной, а уцелевшие куклы, повернувшись к ревущему псу спиной, отчаянно карабкались по ступеням наверх, пытаясь избежать невзнароком страшащей участи: тьма, зашитая в них, более всего пугалась освобождения, пропитанного теплым ласкающим светом.

Но Леко, нагоняя пищащие игрушки, не позволял тем уйти.

Негодуя, червонная борзая выдыхала клубы раскаленного пламени, плавящего и лестницу, и стены, и саму пустоту. Выдох за выходом — и уймы нескладных человечков, став горсткой пепла, взметались кверху окрыленным белизной хором, пока дом, стеная, не согласился, наконец, принять навязанные чужие правила, отозвав своих слуг обратно в чистилище: в одно мгновение куклы упали замертво, неподвижные, неодушевленные куски дерева и нанизавшей железной проволоки. Тряска, идущая из-под земли, прекратилась. Белая дымка, развалившись по лоскутам, развеялась…

Внизу, в засыпающей темной прихожей, распахнулась входная дверь.

Дом, хоть и навсегда сохранивший в мстительном деревянном сердце пристыженную обиду, принял свое поражение.

????

Небо, темно-темно синее, как густое черничное варенье, пролежавшее много лет в банке из непрозрачного стекла, пока еще купалось в ночи, но скоро, слишком скоро на горизонте обещала раскинуть шали первая предрассветная завеса.

Бумажные звезды, лениво перемигиваясь, кружили в вышине; некоторые из них, устав от монотонной бесконечности, уплывали, разгораясь, куда-то в неведомую даль, притворяясь потерянными в космосе железными спутниками.

Кустарники, пригнув к земле косматые лапы-листья да подогнув корни, глядели запрятанными в дремучую глубь ягодами. Они, как и странствующие звезды, не были ни на чьей стороне, а потому, не строя препятствий, пропускали несущуюся широкими скачками огромную огненную собаку вперед, по ведомым одной лишь ей делам.

На спине борзой, чьи глаза разжигали безлунный сумрак растревоженными углищами, сидел хрупкий детеныш, смотрящий на всё кругом так, точно встречал свой самый первый, а заодно и последний в жизни день.

В одной руке он стискивал сверток из запачканных белых простыней, другой держался за длинную рыжую шерсть, крепко-крепко сжимая жесткие пряди в окоченевших пальцах.

Несмотря на то, что эта ночь, как и тысячи других до нее, выдалась теплой, мальчик, бледнея лицом, мерз.

Собака держала путь далеко на восток, преодолевая холмы и реки, мчась выпущенной с тетивы пламенной стрелой, без устали перебирая сотрясающими землю лапами.

И она, и мальчик, что не позволял уставшим векам сомкнуться, не проронили ни звука с тех пор, как тронулись в путь: каждого из них накрывала тень собственных тяжких дум.

Когда еще одна звезда, покинув отведенное место, оставила небосвод, червонный пес, плавно сбавив шаг, остановился посреди дикого поля, проросшего нежной влажной травой…

На другом его краю, переливаясь белыми свечами порхающих в невесомости душ, застыла вечно живая и вечно мертвая, вечно старая и вечно юная космическая трещина.

Валет не спрашивал Леко, что с тем случилось, почему он вернулся или куда пропадал. Не спрашивал даже о том, кто тот таков на самом деле — ответ бы всё равно не уместился в шатких стенках человеческого рассудка, пусть даже и капельку, совсем капельку расширившегося после первого посмертного путешествия.

Не спрашивал он и о том, что должен был сделать: сейчас ему казалось, что он больше никогда не сможет говорить.

Леко пригнулся, помогая маленькому наезднику спрыгнуть со своей спины, и, отойдя в сторону, улегся в тени залитых звездным светом холмов, наблюдая за мальчиком палящими красными глазами. Странный, непостигаемый, он тем не менее как никогда прежде походил сейчас на обыкновенную собаку — смирную, уставшую, дремлющую возле теплого очага, но продолжающую краем глаза приглядывать за хозяином, пока сон не сомкнет ей веки.

Собака без хозяина — не собака, а волк.

С хозяином же она однажды сможет стать перерожденным драконом.

Руки Валета, наугад выбравшего место, крупно тряслись, испуганно погружаясь в холодную стылую землю. Пальцы, выдергивая траву и противящиеся коренья, погружались, исходясь на ссадины да кровь, всё глубже, горсть за горстью вычерпывая плотную темную почву, сбрасывая ту в неаккуратный растущий сугроб. Дальше, больше, шире, впитывая и поглощая затхлый сырой запах, пропитывающий до самых костей — земля ощупывала касающиеся себя персты, знакомилась с ними, безмолвно спрашивала: не их ли хозяин придет к ней, не он ли останется коротать долгие дни и ночи во чреве ее?

Подходящая ямка давно была готова, но Валет упрямо продолжал копать, страшась того, что последует, как только руки остановятся хоть на миг. Он копал и копал, копал и копал, пока из тени холмов не донеслось тихое, жалостное, понимающее:

— Довольно, дитя. Пора. Делай, что тебе должно сделать.

Валет, вздрогнув, замер. Пальцы скривились под натиском прошедшей насквозь наэлектризованной судороги. Свежевырытая могилка, отворив черную пасть, нетерпеливо ждала, неслышно причмокивая.

Стены, до этих пор огораживающие, по-своему спасающие надломанный детский рассудок, дабы безумие окончательно не забрало его, пошатнулись, со стонущим пыльным грохотом обвалились. Слезы, ударив соленой волной о край, новым гротескным потоком полились по ваксовым щекам.

— Я… я не… не могу… не могу… я… — задыхаясь, захлебываясь, отрицающе мотая головой, вскричал мальчик, в слепой беспомощной надежде оборачиваясь к рыжему псу. — Не могу, Леко! Слышишь?! Не могу… его здесь… оставить…!