Страница 13 из 39
Валет, новым чудом не разбивший головы, а всего лишь поскользнувшийся, оступившийся, упавший на подрезанные колени, резко вскинулся, выхватывая из клубящейся белой темени странное одинокое существо, что, жестикулируя тонкими ручонками-ножонками, стояло тремя ступеньками ниже, задрав лишенную лица головенку.
Со всех сторон, как ни посмотри, существо это и правда являлось куклой. Грубо сделанной и незавершенной деревянной куклой.
Валет, побледнев, но нахмурившись, шагнул к той навстречу. Кукла осталась стоять на месте. Маленькая тщедушная кукла, что, несмотря на зловещую призрачность, оставалась всего-навсего сомнительно одушевленной игрушкой, не более того. Уж с ней-то он мог справиться!
Преодолев следующий шаг, мальчик, еще больше отвердев, похолодев, отступил в сторону, желая обойти живое препятствие и лишний раз не сталкиваться с ним, но стоило ему пошевелиться, как болванчик, загремев беспорядочно колышущимися руками, повторил его движения точь-в-точь, встав ровно напротив.
Валет, вопреки переминающемуся во внутренностях испугу, разозлился.
Всё еще не собираясь связываться с прицепившейся настырной игрушкой, он вновь обошел ее, вновь попробовал тронуться дальше, но кукла, синхронно скопировав движения, опять блокировала путь, продолжая потрясать руками-дощечками.
— Уйди, — мрачно буркнул он, стискивая свободный кулак.
Кукла ничем не ответила и с места, конечно же, не сдвинулась.
— Уйди с моей дороги! — повысив голос, повторил мальчишка, и снова ничего не произошло.
Тогда, поддавшись замешанному на вспылившем раздражении порыву, Валет, как следует замахнувшись ногой, пнул деревянного болванчика и, надеясь, что хоть это возымеет толк, ринулся вниз по освободившейся лестнице дальше.
Перескочил пять ступенек, десять, семнадцать…
И опять перед ним вырос, перекувырнувшись жуткой неваляшкой, проклятый деревянный болванчик, только на сей раз — в три раза больше предыдущего. Эту куклу уже нельзя было прогнать простым пинком. На выструганном второпях лице над зачатками рта и носа поблескивали нарисованной красной краской злобные раскосые глаза.
— Отойди… — Валет хорошо понимал, что просить не имело толку, но надежда обжигала ребра, и он, подчиняясь, просил. — Да отойди же ты, прошу тебя! Дай мне пройти!
Красные глазенки вспыхнули ярче. Худая, едва заметная линия рта, начертанная черным угольным карандашом, растянулась в подобии улыбки; к изумлению Валета, кукла, изобразив неуклюжий шутоватый поклон, и впрямь откатилась в сторону, открывая зияющий бельмистой белизной путь.
Неверяще покосившись на выструганного человечка, так и застывшего в позе сгорбленного поклона, мальчик настороженно сделал один шаг вниз. Затем — еще один, нагоняя марионетку, что очутилась рядом на одной с ним ступеньке, продолжая с остекленевшим выражением таращиться в пол…
Валет, приободренный странным неестественным чувством, перемешанным с крупицами тренькающего удушья, сорвался на бег.
Опять лестничные излеты сплошной слившейся массой проносились под подошвами, опять сердце молотилось в висках, опять в груди, толкая иллюзией пробившихся голубиных крыл, теплилась струящаяся надежда.
Оставалось всего ступеней двадцать до победного финала, когда притихший дом, с дьявольским хохотом сбросивший притворную личину, нанес ему подлый удар в спину. Удар болезненный, мучительный и настолько сильный, что ноги Валета разом подкосились и остановились, намертво врастая в приклеившую перекладину: чужой знакомый взгляд, опаляющий надрывным огнем, оставил печатный сургуч на коже между лопаток.
Боясь поверить тому, что и так уже знал, мальчик раздавленно, ступая по самому острию шипа бархатной розы, оглянулся. Грудь его взметнулась заводной кукушкой, сердечный комочек закачался маятником, мысли расплылись пара́ми отравленной мги. Радость, вспыхнувшая в первый отрезок мгновения, стремительно улетучивалась, превращаясь в больное испаринное смятение…
Десятком ступенек выше, улыбаясь доброй мягкой улыбкой, стоял Тай.
Золоченые локоны певчего мотылька свалялись, потускли, окрасились веснушками застывшего багрянца. Лицо светилось покойницкой белизной, под грустными дождливыми глазами залегли темные мешки набухших теней. Этот Тай казался другим, чужим, слишком не таким, слишком похожим на насаженного на лески ярмарочного шута, пляшущего по залитой помоями арене.
Еще чуть позже Валет понял, что губы этого Тая были заштопаны бубново-красной стегающей ниткой.
Постояв так, но ничего не дождавшись, юноша-соловей исказился, пошатнулся, протянул дрожащие безвольные руки, тщетно стараясь дотянуться до застывшего внизу ребенка. В сером взгляде, лишенном прежней безоблачности, проскользнул отпечаток насмешливого понимания.
«Не узнаешь меня?..» — четко и ясно, будто стук дождя по железной крыше, услышал вдруг Валет.
Тай, чьи губы стягивала алая нить, не мог говорить, но мальчик никогда бы не спутал этот голос — он, в отличие от тела, оказался настоящим. Не просто хранящим блеклое сходство, а тем самым, от которого шла дурманом голова; только вот сейчас в голосе, что всегда хранил в себе лепестки легкой весенней грусти, сквозила одиноким ветром жестокая ледяная тоска.
«Не могу сказать, что виню тебя, милый мой Валет…» — тело призрачного соловья, не получившего ни ласки, ни спасения, стало медленно истлевать; стопы окутала мучнистая хмарь, снегом спустившаяся сверху, а затем, обвившись змеей, поползла и по голеням, и по бедрам, и по животу, превращая реальную или нереальную плоть в беспроглядную прозрачность.
«Или… — пока еще видимые серые глаза окончательно угасли; лишь искорки печального сомнения остались дотлевать в них, — неужели же ты больше не мой Валет?..»
Неверие, нахлынувшее было на Валета прибойной штормовой волной, треснув, разбилось. Перед глазами расплылось, по щекам, оставляя шрамные дорожки, заскользили кристаллики слез.
— Твой! — подбираясь всем телом, вскричал он, делая отчаянный рывок навстречу отлетающему мотыльку. Его, только его мотыльку!
Как мог он не поверить, как мог взаправду не узнать милых сердцу черт?! Как мог принять родного прекрасного юношу за кукольную подделку, как мог окунуться в горькое предубеждение?!
Как мог настолько позабыть, где продолжал быть…?
Его пальцы почти коснулись оставшегося неподвижно улыбаться Тая, когда будто все до последнего стекла в доме, покинув рамы, рухнули наземь, оглушив дребезжащим звоном тысячи тысяч погостовых бубенцов; мальчик, инстинктивно отдернув руки, зажал обещающие вот-вот разорваться и хлынуть потоком крови надруганные уши.
Закричав от пронзительного визга, троекрат умножающегося в черепном сундуке, он невольно согнулся пополам, попятился, припал на колени. Стекла, вибрируя взрезанно-дельфиньей частотой, продолжали биться и звенеть, биться и звенеть, разрывая хрупкие ткани рассудка, заставляя захлебываться в пунцовом металлическом океане.
Валет одновременно чувствовал и не чувствовал, как круг за кругом снималась, рушилась, отделялась от орбиты его беспомощная планета-голова, в затопленном пожаре проваливаясь в разверстую черную дыру, где ждала огромная голубая комета.
Ноги обернулись переломанными, по всем суколенкам истерзанными штырями. Тело отяжелело, обмякло, воля пересушенной солнцем рекой покидала пригревшие вены. В ушах, висках и остатках трезвой крови запели безглазые касатки с зашитыми синей ламинарией клювами…
А потом всё внезапно прекратилось.
Кровь ударила обратно в русла капилляров, черно-белые киты, недовольно стуча хвостами, затягивались в открывшуюся воронку. Головная планета, выровняв ход, остановила бунт, нехотя возвращаясь на привычную ось собственного полярного притяжения.
Дом опять сотряхнуло до самого основания деревянных да трубных костей. Со всех сторон, изо всех пыльных уголков донесся налитый животной яростью вопль, а затем…
Затем десятки, сотни, тысячи страшных маленьких деревянных человечков хлынули на лестницу обезумевшим потоком, несущим на ходящих ходунами плечах смерть, смерть, одну только белоглазую навью смерть: прожорливую, безвыходную и на сей раз — невозвратную.