Кислород

— «Достался»…? — с очередным подторможенным приступом странноватой разбитой рассеянности, ни разу на него не похожей, переспросил прищурившийся в обозначенную даль мальчишка, слепо разглядывая пока не особо подробную, темную да перекошенную махину. — Значит, они уже всё, родители твои…? Ну… нет их… в живых, получается…? Прости, если вдруг не в своё дело встреваю.

Девчонка на миг помрачнела — искренне или нет, у Джека понять так и не вышло, — потыкала пальцами в покрытое синяками птенцовое бедро, погрызлась сама с собой, полупилась в покачивающийся серый пол. Чуть после, наигранно бодро вскинув шоколадную физиономию да припухший горбоватый нос, покачала головой, без прежней улетучившейся бравады признаваясь:

— Ага, они «всё уже». Померли недавно. Вернее, не совсем померли, а… ты же знаешь, как это бывает, да? — Знал там что-то мальчишка или нет — сказать он не успел, потому как Азиза, шустро сменив грусть на неунывающую веселость, с не укрывшимся от мужского внимания самодовольством отчеканила: — Зато теперь у меня есть целый собственный дом. Огромный пустой дом, в котором я полноправная хозяйка, вот так. Я сама могу решать, кого приводить в гости, сама думаю, что мне есть, когда спать, что делать, а чего не делать — это совсем не так плохо, знаешь, Феникс? Поэтому… поэтому я приглашаю тебя к себе: я накормлю тебя вкусным горячим обедом и уложу поспать в теплую и мягкую кровать, обещаю. И вообще нам будет очень-очень весело — у нас по вечерам иногда играют музыку, так что нам с тобой может повезти её даже услышать! И… и… соглашайся же, ну! Честно-честно, что здорово будет! Других детей в нашей деревне нет, поэтому у меня как будто бы есть друзья, но как будто бы и нет, а ты мне по возрасту больше всех остальных подходишь.

Мальчик, спасибо ему хоть на этом, с распростертыми объятиями принимать это её до отупения выгодное предложение не поспешил: нахмурился, перевел замаранный кровью взгляд сначала на неё, затем — на бесящегося рядом Джека, собственнически обхватывающего крепкой смуглой рукой за талию. Кажется, в какой-то мере до него дошло, что приглашали строго его одного, что Джек во всём этом не учитывался и всячески игнорировался, и…

И сука эта чертова тоже о невовременном озарении просекла, в связи с чем, молниеносно сменив продемонстрированную расчетливость на добродушную непросвещенность, до тошноты елейным голоском запела уже иную песню — еще более вшивую, низкосортную да лживую:

— Я дам и тебе, и этому твоему Джеку много-много еды! У меня правда её много! Вы и с собой взять сможете, если захотите улетать дальше, и у меня наесться до отвала! И одежды я вам тоже приличной дам, у меня от родителей ведь осталось! Фениксу подойдет то, что мать носила, а Джеку — одежда отца. Думаю, им будет совсем не жалко, к чему им она теперь, когда от них только кости остались? Вы же совсем голыми ходите, стыдно должно быть, даже у нас люди так делать давно прекратили: некрасиво девочкам свои пиписьки показывать, если вы оба мальчики! Так хоть прикроетесь и как нормальные выглядеть станете. У меня много всего, а девать некуда, потому что уже год… два… где-то вот так одна живу.

Феникс, тормошимый за всё ту же пойманную ногу, озадаченно поглядел на возвышающегося недовольного Пота, с легкой разбитой просьбой прося у того своими глупыми безотказными глазищами какого-нибудь дельного, чтобы не обидеть, не ошибиться и не задеть, совета: дурак этот так не научился никому отказывать, и — тут за мальчишку лучше слов говорили бесконечные нательные крестики-шрамики да засевшие с обратной стороны зрачков запуганные занозы — наверняка чаще частого расплачивался за вспышку слабости да услужливой доброты вспарывающим полудохлую печёнку ножевым ударом.

Джек, стискивающий его боковину так, чтобы разукрасить гвоздичками не успевающих сходить чернушных синяков, с радостью бы схватил детеныша за шкирку, вздернул к себе на руки и свалил бы с тем куда подальше в гребаный дохлый закат, только засевшая внутри — под венами и в черепной коробке, в сердечном кармане да там, где стонала и копошилась пожранная душа — тварь, избитая испытанной ревностью, не дала, засевшая тварь заставила лишь сухо пожать плечами, отвернуть лицо да выплюнуть грубое, жесткое, надтреснутое:

— И что ты так на меня уставился, дурень? Если не хочешь — идти не обязан. И вообще у нас с тобой, помнится, были совсем иные планы. О них, надеюсь, ты позабыть случайно не удумал? Хотя в целом, конечно, забава твоя, так что и разбирайся с ней, будь уж так добр, сам.

Мальчишка, всё равно остающийся под строгим присмотром, пусть в сторону его Джек и деланно не глядел, закусил нижнюю губу и, прищурив глаза, дал с лихвой насладиться отражением той обиды, которая плескалась и внутри задушенного недовольством Джека, но сказать — ничего не сказал, потому что чертова девка, заимевшая наглость ухватить паршивой лапищей его ладонь, просто-таки до срыва настырно дернула ту на себя, притопнула ногой да с надутыми щеками, как будто ей были должны, заканючила:

— Ну, пойдем же! Пойдем, ладно? Тебе понравится и город, и мой дом, Феникс! Вот увидишь, что понравится! Даже этот твой Джек сказал, что решать тебе, так чего же ты медлишь?

Птенец казался вконец сбитым с толку — Джеку подумалось, что некий тонкий, хорошо завуалированный подвох наверняка ведь чувствовал и он, потому так и тянул, потому так дергался, хмурился, нервничал, боялся, но…

Оставался, чтоб его хоть раз уже как следует приложило да проломило непутевой больной головой, упрямо брести у своих чертовых бесполезных принципов на поводу.

— Я… хорошо… думаю, мы можем ненадолго у тебя задержаться. В конце концов, никаких твердых планов у нас ведь… нет, да и неудобно пренебрегать чужим радушием, когда нас вот так вот… приглашают… Поэтому мы с Джеком примем твоё предложение с огромной… радостью, да.

Возмущенный таким раскладом дел, в котором конкретно его мнением никто поинтересоваться нужным не счёл, Пот хотел было вякнуть, что да пошло бы оно всё в жопу и вообще решай-ка ты за себя, мальчик, но, горело бы оно в доброй адской заднице, не успел и тут: паскудная девка сощурила гляделки, вытянула трубкой потрескавшиеся губы и, раздраженно потеребив пойманную бледную ладонь, в нахмурившийся седой лоб спросила:

— А без него никак нельзя? Без этого твоего Джека? Он мне не шибко нравится и смотрит на меня так, будто сожрать при первой возможности хочет…

— Это ты меня, сучка мелкая, сожрать хочешь, так что кто бы уж говорил! И вообще, если уж начались эти чертовы переходы на личности, то мне ты не нравишься ничуть не меньше, ты никому в здравом уме не понравишься, пиранья хренова, и не смотри, что этот придурок так перед тобой раскланивается — это у него, что называется, в крови. Он перед кем угодно раскланиваться станет, шутило недобитый, поэтому нехер думать, будто ты у нас такая особенная и он в твоей всепрекрасной особе ах ты ж страх как заинтере…

— Да хватит вам уже! — мальчишка, вклинившийся туда, куда его вклиниваться не просили, кое-как отлип от мачты, доверился сомнительной и шаткой устойчивости корабля и, вскинув руку, надавил той разошедшемуся Джеку, исказившемуся в лице настолько, что еще немного — и переклинило бы до самого костного хряща, на грудину, именно его одаривая раздраженным приструнивающим взглядом, а треклятую стерву — лживой, но мягкой картежной улыбкой, равных в которой попросту, малолетний же ублюдок, не знал. — Вы еще подеритесь давайте! Прекрати ты уже её дразнить, Джек! А ты, Азиза, не говори больше таких вещей и не пытайся вывести его из себя — Джек у нас хоть и взрослый, но на деле — тот еще ребенок, поэтому держать в руках он себя, к сожалению, не только не станет, но еще и не умеет. И нет, без него никак нельзя. Если не пойдет Джек — не пойду и я. Это, нравится оно тебе или нет, не обсуждается.

Что-то важное в последних словах нарывающегося разнимающего мальчишки, продолжающего надавливать тщедушными ручонками ему на грудь в попытке ухватиться за исчезнувший невидимый поводок, должно быть, имелось, но слова другие, сказанные до, всё это проклятущее впечатление стирали; пока мужчина матерился, пока бесился и пытался собраться с мыслями, очень и очень настойчиво хотя высказать всё, что он по этому поводу думал, чертова деваха, чутко да остро уловившая запашок затеплившегося опасного, поспешно свернула паруса, отступилась, оступилась, поперлась на попятную да, намалевав на лице преисполненную любезности да непорочной святости улыбку, торопливо заверещала: