Кислород

— А вот с этим не волнуйся, — тихо и спокойно отрезал вдруг Джек, дышащий в разгоряченную кожу так плотно и тесно, что по мальчишеской спине давно сигали взбудораженные пупырчатые мурашки. — Это уже не твоя забота. Мне, к счастью, известно, в какую степь нужно держать путь, чтобы убраться от всего этого говна: благо, что движемся мы в верном направлении, а остальное я расскажу тебе попозже, когда мы с тобой отдохнем, наберемся сил и вместе с нашим кораблем дураков, уж прости, продолжим дальнейший путь. Пока что и я и ты слишком измотаны, чтобы водить несусветно долгие да скучные беседы…

Феникс, замерший под ним, а затем попробовавший вскинуть и голову, и взгляд, но не преуспевший, потому что мужчина не сдвинулся с места и не позволил ни пошевелиться, ни свободно вдохнуть, попытался было открыть рот, выдохнуть что-то о том, что откуда он мог нечто такое знать, когда подобное знание — ранг чертовой верхоправящей аристократии и никак не меньше, но…

Не успел даже толком собраться с мыслями: Джек попросту не обратил на него внимания, не стал слушать разбитого да рассыпанного по ветру хмурого бормотания и, ненадолго оторвав от мачты одну руку, ткнул пальцем куда-то сквозь рассеивающуюся дымку да вскользь, выговаривая посерьезневшее и совсем чуть-чуть хмарое:

— Вот там. Там, мальчик, мы вполне сможем перевести дух.

Впереди да северо-западнее вкось, куда Уинд, не произнесший в ответ ни слова — чувствовал, что Пот не хотел ни о чём разговаривать и ни в чём признаваться, — молчаливо перенаправил прошелестевший световым парусом корабль, лежала черная заброшенная фабрика, выглядывающая рядами налегающих друг на друга просмоленных труб, обваливающимся да гниющим старинным кирпичом, наполовину снесенным бетонным забором да бесконечно мертвыми, бесконечными пустыми дырами потерявших опоры полуразвалившихся стен.

☣☣☣

— Как, говоришь, тебя зовут? — пытаясь перекричать бьющие в лицо да в рот потоки непривычно настоящего, непривычно живого, хоть и сплошь прогорклого ветра, прокашлял слезящийся Феникс, накрывая взлохмаченные седые космы, вырываемые, кажется, уже практически с корнем, изуродованной до растерзанного мертвого мяса левой рукой.

Ветер в этих новых краях, не укладывающихся в идущей кругом голове, бушевал с неистовой силой каждую чертову секунду — Джек, знающий порой удивительные и странные вещицы, объяснил, что это потому, что деревьев в их мире почти не осталось, материки сместились, вот и для ветра преград не стало, — со вполне однозначными намерениями пытаясь перерасти в ураган; в воздухе то и дело носились обломки худых металлических крыш, выдранных гнилостных досок, сорванных с чужого плеча заношенных тряпок — от всего этого раз за разом приходилось уворачиваться, чтобы не врезаться, — а единожды неподалеку от присвистнувшего Пота пролетела, зазывно завывая, перепуганная до смерти тощая кошка, ударом бесящегося ветрища вбитая в содрогнувшиеся стены невысокого глинобитного строеньица, в котором жили какие-то — смуглые да сильно недружелюбные — голодно скалящиеся люди.

— Азиза! — щеря крепкие желтые зубенки в передергивающей улыбке, бойко ответила подобранная на трущобных задворках девочка: маленькая, не доросшая и до лет десяти, она обладала упругой темно-шоколадной кожей, поблескивающей в пятнах высушиваемой ветром испарины, гардениево-синими глазами, почти полностью лысой головой с одним только завитым черным-черным чубчиком на макушке и пухлым заниженным тельцем, поверх которого болталось пестрое серо-лиловое платьице, дотягивающее драным подолом до исцарапанных в кровь шишковатых коленок. — Я ведь уже говорила!

— Азиза. Верно. Извини, что не запомнил с первого раза, хорошо? Просто имя у тебя необычное, вот мне и понадобилось переспросить. Так ты, получается, где-то здесь живешь, Азиза? — от той намасленной мягкости, с которой проклятущий мальчишка обращался с этим отродьем — ради его присутствия он даже парус заставил лететь настолько медленно да плавно, что они едва перемещались с места на место, и отродье, прячущее за зубастой улыбкой паскудный звериный оскал, преспокойно держалось одной лапой за мачту или за ногу самого мальчишки, что доводило до точки взрывного кипения, — Джеку, с трудом удерживающемуся, чтобы не схватить нежеланную обузу и не сбросить ту вниз, хотелось проблеваться: чертов гастролирующий цирк редкостных патологических уродцев, которым они с отпетым рвением становились, до матерного воя коробил, а мелкому вот было клинически на всего его проблемы — их проблемы, если уж на то пошло — наплевать.

Джек по сути своей являлся тем еще собственником да одержимым ревнивцем, о котором птенчик, проведший с ним в изоляции несколько жалких замкнутых дней, пока не догадывался, хотя, как искренне верил сам мужчина, догадаться мог бы: он прямо здесь и прямо сейчас наглядно ревновал, оголял скрипящие зубы, матерился, демонстративно отворачивался от мелкого подобранного говна, каждый раз одергивал зарвавшегося мальчишку, с какого-то хера ударившегося в отталкивающую нездоровую ласку, будто был не нормальным парнишкой, а запрятанной под мужское тело трепетной да робкой мамашей, в то время как проклятущая сучка, старательно прячущая своё истинное лицо, той однозначно не заслуживала.

Джек был уверен, Джек задницей и каждой ноющей кишкой чуял, что скотина эта принесет им столько проблем, сколько им и не снилось с тех пор, как они сбежали из доброй докторской лаборатории и даже, наверное, до. Джеку хватало лишь мельком заглянуть той в глаза, чтобы просечь мерзостный одержимый огонек, соображающий на их счёт тот или иной паскудский план, но донести этого до птенца при всём старании не мог: попытался разок, попытался другой, нарвался на отменное непрошибаемое нежелание слушать и понимать, а потому теперь просто да обиженно молчал, искоса посматривая на прицепившуюся к его парнишке черную бестию.

Мало того, что безмозглый недокормыш, поставив вопрос настолько ультимативно, что возразить по-настоящему не получилось, протащил эту падаль на их и только их корабль. Мало того, что рисковал их шкурами затем, чтобы выцепить её из преследующих когтей, вмешавшись и в чужую жизнь, и в чужие сложившиеся отношения, и вообще в то, что их никак не должно было касаться. Мало того, что, окончательно поехав отшибленной головенкой, позволил прицепившейся девке уговорить себя остановиться в загаженной вонючей деревеньке, чертовом обоссанном болоте, где та, мол, проживала. Мало того, что собрался покинуть судно да оставить то в гребаном одиночестве, самонадеянно отмахнувшись, что без него то всё равно никуда не полетит, поражая воистину утопической наивностью, так теперь еще, и без того наворотив идущих под откос дел, покладисто трепался с облезшей пухлой крысой, соображающей куда глубже, старше да быстрее, чем приписывал отражающийся на хитрой морде прожитый младенческий возраст.

Антипатия же мужчины, ничего скрывать и не пытающегося, девчонкой заметилась сразу — потому что глаз был намётан и потому что она всё это делала специально да назло, очень и очень хорошо зная, какой хочет добиться реакции, — и та, жмурясь под изредка проходящейся по волосам птенцовой ладонью, продолжала исподтишка посылать звереющему Поту смеющиеся косые взгляды да отточенные обезьяньи гримасы, тут же ныряя мальчишке за ногу да за спину, как будто непоколебимо верила, что новоявленный недородитель, которого она имела тупость себе выкопать, пойдет против того, кого знал получше да подольше, и тварюгу эту во что бы то ни стало защитит.

— Ага. Живу. Я в этой деревне родилась и так в ней и живу. У нас все в ней остаются. Уходить, говорят, нельзя — иначе духи найдут и покарают, что родные истоки предал. Мой дом даже можно отсюда увидеть, — девчонка, состроив горделивую мину, покрутилась возле тощего бледного бедра и, покусав на большом пальце ноготь, указала на ленту тянущегося внизу пыльного раздолбленного шляха, с обеих сторон усыпанного разваливающегося вида неважнецкими домишками. — Вон там, смотри! Он самый большой на дороге и вообще самый большой в нашем поселке! От родителей мне достался.