Кислород

— Да я же ведь пошутила, ну! Я пошутила, подумала, что вы это поймёте! Конечно, Феникс не пойдет без Джека, раз уж они друг с другом путешествуют, хоть и непонятно, зачем путешествуют, если оба большие, оба мужчины, оба могли бы отыскать для себе намного более подходящий путь, чем держаться вместе и еле-еле делить тот, на котором им становится тесно… Я пытаюсь сказать, что вы странно смотритесь вдвоем и не выглядите больно-то счастливыми, только и всего. И я совсем не возражаю, чтобы Джек пошел с нами. Я просто…

— Ты просто пошутила. Мы поняли. Да. — Голос мальчика — твердый, холодный, обрезавший на корню и всё еще вежливо, но предложивший заткнуться — Поту почти понравился, но вот то, что этот чертов сопляк, с какого-то хрена вдруг от него отвернувшись, стушевался, сгорбился и больше совершенно ничего не сказал…

Это его, впервые вдруг сообразившего, что проклятая сучка по-своему права, что, наверное, он один так к их бестолковой парочке прикипел, что у мальчишки могли отыскаться совсем другие планы на скорую будущую жизнь, которые он не собирался с ним разделять…

Почти по-настоящему, размазав кишками по серому железному дну…

Убило.

☣☣☣

— Помо… гите… помог… ги… те… кто-ниб… удь…

Феникс, мгновенно напрягшийся каждой жилкой и каждым мускулом, вскинул голову, тревожливо втянул задрожавшими ноздрями воздух, непонимающе огляделся вокруг, после чего, пошевелившись между упирающейся в грудину мачтой да зажимающей сзади грудиной Джека, серьезно да мрачно спросил:

— Ты слышал?

С того времени, как они покинули подарившую худой-бедный ночлег брошенную ткацкую фабрику, минули почти сутки, в течении которых не на шутку увлеченный мужчина всё пытался и пытался то пристать к мальчишке, разводя того на маленькое неповинное баловство, то напирать на того силой — ситуация располагала, оттого, что приходилось постоянно прижиматься одним телом к другому, у Джека болезненно стояло, возле члена крутилась аппетитная соблазняющая задница… в которую он в итоге почти и вставил, успев надавить мокрой ноющей головкой, попутно втемяшивая обомлевшего вскрикнувшего подростка в мачтовый стержень, злостно и животно толкаясь в чересчур узкую да неразработанную, чтобы вот так сходу принять на достаточную длину, анальную дырку, — то хотя бы, когда не проканало абсолютно ничего и птенец едва не вышвырнул его с борта, о чём-нибудь задушевном поговорить.

Наверное, поговорить парнишка был как раз таки не против, и, наверное, начни он с этого сразу — отношения бы у них задались куда как лучше, а так мелкий разобиделся, надулся, наорал на него, психанул и все последующие часы односторонний монотонный трёп с завидной стервозностью игнорировал, предоставляя общительному да не любящему одиночества Поту молчаливо наслаждаться протягивающимися внизу мусорными всхолмиями, залитыми гнилыми реками выгоревшими долинами да изредка попадающимися на глаза почерневшими скукоженными кустичками, похожими на уродливых злачных карликов.

— Что слышал? — чуть растерянно — обратились к нему слишком неожиданно, — но воодушевленно и радостно — практически там же выяснилось, что радовался он зазря — отозвался Джек.

— Крик. Кто-то как будто звал на помощь. Совсем только что.

Пот, в их изгадившихся отношениях единственно виноватый — головой ведь прекрасно понимал, что делать того, что сделал, не должен был, или уж должен был, но попытаться подступиться мог бы иначе, дабы не травмировать и не настраивать против себя определенно девственного ребенка, — а всё равно как последний дурак обиженный, прищурил глаза, раздраженно дернул плечом, с яснее ясного прозвучавшим недовольством выговаривая, что:

— Звал себе и звал, нам-то какое дело? То-то ты не знаешь, что здесь каждый второй орет да куда-нибудь кого-нибудь так или иначе зовет… Что, неужто предлагаешь бросить всё и нестись сломя голову на помощь? Имей в виду, дорогуша, что я подобного поведения не оценю.

— Если верить тому, что я услышал, это был детский голос. Что, если там какой-нибудь ребенок в беде, и что, если ему никто, кроме нас, помочь не сможет? Тебе что, и на это тоже наплевать?

— Абсолютно. В беде — и в беде, нам-то с тобой какая разница? Когда нам было паршиво — никто на помощь не спешил, так что запомни ты уже наконец, что каждый сам за себя, болван. О каких детях ты мелешь, когда сам ребенок, и мне за тобой точно так же нужно смотреть, чтобы не наломал еще больших дров, а? — Джек был непреклонен, настойчив, обижен, ревнив, зол и никаких лишних да посторонних крысят опекать не собирался. — Если хочешь кому-нибудь помочь — помоги лучше мне; у меня из-за твоей черствости болит всё, что болеть может, а ребенка этого пусть себе на здоровье режут, насилуют и жрут. Мне глубоко наплевать, да. Единственный, о ком я согласен заботиться, это ты, а с остальным, пожалуйста, даже не вздумай заикаться. Ты еще слишком мал, чтобы мы с тобой играли во взрослую семью и тащили на борт каких-то там чертовых левых детей. Я о них печься не буду. И тебе, милый мой, не позволю.

Уинд, чувствующий, как о задницу настойчиво трется вновь поднятый колом посторонний член, готовый, кажется, повторять первую незадавшуюся попытку, открыл было рот, желая и предупредить, чтобы больше не смел, и оспорить всё, что эгоистичная смугломордая скотина наплела, но сказать — не сказал ничего, грубо заткнутый ударом ветра, прошелестевшего над поверженными кронами и мертвой землей да донесшего крик уже куда более настойчивый, куда более осязаемый, отчаянный и близкий:

— Помо… гите… мне…! Помогите! Пожалуйста! Кто-нибудь! Скорее! Помогите… помогите… помогите!

— Теперь-то ты слышал?! Только попробуй сказать, что нет! — Четырнадцатый под мужчиной, скорчившимся в лице, попытался дернуться, выкарабкаться, отползти на нос сбавившего ход судна. Не преуспел, потому что Джек, не на шутку разревновавшийся, не пустил, и, разозленно отдавив тому ногу, окончательно чертов провисший парус остановил, принимаясь что-то яростное горланить о том, чтобы проклятый озабоченный кретин его отпустил, если не хотел оказаться высаженным.

— Я тебе дам «высаженным»! Со мной, дорогой мой, вниз полетишь, и со мной же и останешься: что в этом мире, что в том. Не надейся, что так легко теперь от меня избавишься. И нет. Я ни черта не слышал. Сказал же, что тебе просто померещилось.

— Да хватит уже! — вспылил, ударив его кулаком по внутреннему сгибу хорошенько прочувствовавшего занывшего локтя, несговорчивый мальчишка. — Человек в опасности, мы можем попробовать ему помочь, а ты ведешь себя так, будто…

— Будто что?

— Будто тебе совершенно на всё, что вокруг нас творится, накласть!

Джек, с осклабленным злачным смешком пришпиливший дурацкого шебутного подростка, которому эта хренова свобода, ударившая со всей дури по башке, на пользу явно не пошла, обратно к стеблю гудящей мачты, налег на того сверху так, чтобы не смог ни размахивать руками, ни толково управлять кораблем, и, уткнувшись губами в лохматую макушку, тёмно да сплошь нехорошо в ту прошептал:

— Почему же это «будто»? Ничего не «будто». Не оскорбляй меня так, малой. Мне и есть накласть. Настолько накласть, что ты себе и представить, небось, не способен, светлый ты наш спаситель всея.

— Но мы… мы ведь… если это зависит от нас и если мы можем хоть что-то… сделать, мы же должны… мы обязательно должны…

— Единственный, кто тут что-то кому-то должен, это Господь Бог, сынок. Хотя бы за одно то, что додумался нас таких вот идиотских создать, а потом оставить одних, пустить всё на самотек и ждать, будто из нашего с тобой брата сможет получиться что-нибудь годное, когда мы по природе своей — глина глиной да безмозглое обезьянье дерьмо. Слыхал когда-нибудь версию, что человечество, мол, было вылеплено всякими там разными божьими помощниками из красной да белой глины, потому и шкура у него всегда такой разной была? Вот то-то и оно. А мы с тобой — и ты в особенности — никому ничего не должны. Поэтому закрой-ка свой прелестный маленький ротик, прекрати вырываться и правь нашей замечательной посудиной дальше, пока уже нам самим не понадобилась чья-нибудь помощь, которую я ни за что, предупреждаю сразу, не собираюсь принимать.