Кислород

Подопытных, точно овец на мясной забой, сгрудили в очередное маленькое помещеньице, этакую издевательскую тесную подсобочку, разбив на несколько именных группок; доктор, направляя своего молодого помощника, по очереди выбирал из каждой толпы одного-двух человек и на время уходил, растворялся в своих пробирках да кровавых уколах, доносясь до пытающихся оглохнуть ушей надрывными воплями мучимых в иной комнате игрушек.

Джек с Уиндом, выигравшие себе немного просторного места — потому что почти всех остальных из их группы уже успели увести, — сидели чуть поодаль от других, притиснувшись боком к боку да привалившись спинами к стене; только если мальчик, оказавшись настолько малодушным — хотя Джек ведь знал, что нет, — чтобы смириться и принять, не видел смысла сопротивляться или шевелить застывшими под костяшкой мозгами, обернувшись запрограммированной на покорность собакой, то взгляд мужчины отчаянно метался от стенки к стенке, от одной связки чипов, насаженных на панели считывающего управления, к другой, вотще пытаясь ухватиться за малейший лучик к упущенной из виду надежде выкарабкаться да спастись.

— Обычно, если настроение его было особенно хорошим, он позволял своему новому пациенту выбрать развлечение самому, — продолжал — так спокойно, будто речь шла о выборе обеда или какой-нибудь сраной одежды — бормотать Четырнадцатый, выглаживающий себе разбитые коленки да всё покачивающийся вперед-назад, вперед-назад. — Правда, чаще всего пациенты его выбирали совсем не то, чего он от них ждал, и тогда доктор расстраивался. А когда он расстраивался, то начинал вживлять в глупое человеческое мясо что-нибудь… странное.

— «Странное»…? — прохладно, но вполне охотливо отозвался Джек: то, что творилось с мальчишкой, ему не нравилось, только ни помочь, ни что-либо исправить он при всём своём желании не мог, а разговоры, пусть и самые болезненно-гнилостные, отвлекали, запрещая задумываться о том кошмарном, что творилось через одну или две разделяющих с веселящимся белохалатником стены. — Это, к примеру, что…?

— Ну… что-то навроде ржавых гвоздей, от которых случится столбняк или… или что-нибудь похуже. Или какого-нибудь вируса, которого он еще не успел испробовать на других: с вирусом ему интереснее всего, там пациента можно посадить в стеклянную банку и наблюдать до тех пор, пока тот не издохнет. Или вот, скажем… имплантата. Только не простого, а с обязательной подковыркой; вместе с внедренным протезом к пациенту переходили те или иные знания, воспоминания, которых он сам никогда не проживал, а еще он мог приобрести устрашающую силу и даже добиться того, чтобы его забрали в город, сделав таким вот черным обмундированным солдатом из тех, которые станут загонять в подготовленные соты свалочных крыс и добывать для своего господина всё новых и новых испытуемых… выродков, но для этого…

— Для этого что, малыш…?

— Для этого приходилось пройти несколько… тестов, он называл это так. Например, тем самым имплантатом, который тебе внедрили, перебить целую комнату обнаженных и беззащитных людей… детей… кого угодно… перебить… Выкупаться в их крови, налакаться их крови, в этой же самой крови принести доктору вечную верную присягу, чтобы он забрал тебя и сделал одним из… своих.

— И тот мальчик, о котором ты мне рассказывал… Он смог сделать так, как от него хотели…? — тихо, насквозь прокусывая губы глазными клыками, спросил Джек, хоть ведь и заранее знал этот чертов предсказуемый ответ.

Птенчик всё так же спокойно качнул головой, лишь на один короткий миг с каплей ненависти, не укрывшейся от внимательного желтого взгляда, покосившись на зажатую в кулак левую руку.

— Нет, конечно… Мальчик отказался. Мальчик не стал ничего такого делать, за что этого мальчика и вышвырнули обратно на помойку, откуда он когда-то пришел. Хотя, знаешь… его-то родная помойка была далеко-далеко от помойки той, в которую его в итоге посадили. А посадили потому, что успокоиться на его счёт не могли: считали опасным, бунтоватым, самому себе на уме. Мало ли что он мог выкинуть? Убивать же его было жалко — доктор слишком трепетно относился к тем, кто сошел живым с его операционного стола. Иногда мальчику казалось, что он скорее сам себе голову отгрызет, чем позволит кому-нибудь эти его извращенные и уродливые игрушки уничтожить…

— Лучше бы, честное слово, нашел себе какую-нибудь бабу… или мужика, если бабы вдруг не нравились или не давали… Самое то приобретение, дабы вложить застоявшийся престарелый потенциал, — шуточка получилась грязной, похабной и вообще так себе, но седой мальчишка к неожиданности хмыкнул, негромко, поглядев заволоченными глазами, прыснул.

Смеяться в их ситуации было заведомо страшно, заведомо нельзя — иначе появлялся риск сорваться с последних рельсов да прямым рейсом уйти под охвативший сумасшествием откос, — и Джеку, вопреки собственному исковерканному чувству юмора, смешно всё еще не было. Уинду же, несмотря на продолжающие стекать по щекам красные слезящиеся капли и крепко стиснутые на коленях белые пальцы с отслоившимися синими ногтями, было.

— Знаешь, чаще всего его пациенты выбирали для себя укол фенола, хотя я… тот мальчик, в смысле… почему-то боялся этой дряни больше всего остального. Поэтому и не выбрал, получив в итоге то, что получил. Но зато он хотя бы остался жить… Пусть, возможно, и ненадолго.

— Что такое «фенол»? — хмуро, изо всех сил, с хохотом поворачивающихся к нему спиной, стараясь выбросить вон из головы и так изначально понятное, но отчего-то обухом ударившее «я», прохрипел Джек.

— Не знаю подробно, — честно признался Четырнадцатый, — но, разумеется, яд, если брать в общем и целом. В лаборатории доброго доктора ведь всё яд. Помню только, что это всегда был самый щадящий выбор, потому что обычно доктор вводил пациенту летальную дозу сразу, с первого укола, хоть и вроде бы делал это не совсем нарочно — ему просто всегда было мало, ему хотелось больше, и он забывал, что люди — они слишком хрупки. Им было больно, но другим было гораздо больнее; здесь же промучаешься всего с несколько рвущих по клочьям часов, а потом отправишься прямиком к Богу… Если тот кого-нибудь из нас еще к себе принимает… хоть когда-либо принимал… вообще…

— Пока что этот укол мне что-то не сильно по душе, малыш… Какие-нибудь еще варианты предусмотрены? Если, конечно, наш с тобой радушный хозяин не сменил к собачьему черту всю свою увеселительную программку за проведенные без присутствия того мальчика годики…

— Еще были таблетки. Они всегда были. Иногда он давал их просто так, даже если человек и не выбирал. «Радитор» назывались, кажется. С каждым разом они становились всё более… опасными, эти чертовы капсулы… Согласившихся людей… людей сажали в стеклокамеры — устраивались они хитро, чтобы изнутри стекла были черными, а снаружи белыми и прозрачными — и какое-то время исправно поили таблетками, заменяя теми практически все приемы пищи, наблюдая за каждым мученическим днём. При этом испытуемым нужно было постоянно позволять забирать из себя кровь, ложиться на все эти машины для вечных анализирующих измерений — таблетки на тот момент были в разработке, и я совсем не знаю, как и что с ними сейчас. Наверное, тем людям было очень и очень плохо: они постоянно кричали, постоянно плакали, умоляли прекратить и позволить им выбрать фенол, и тот мальчик… нет… нет же… я… не он… это я… я не мог сомкнуть глаз, я не мог заставить себя уснуть, я не мог прекратить это слышать… — вышептав всё это, Феникс смолк, закусил изрезанную на мясо нижнюю губу. Руки его, изломившись в вывернутых запястьях, дрогнули, угловато поползли к голове, хватаясь за выбившиеся на виски прядки. Стиснули, потянули, оплелись пальцами, снова, снова и снова вырывая с корнем хрупкие белые волоски, пока глаза — прежде пустые, густые и поволочные — слишком не вовремя начинали проясняться, просыпаться, пропускать сквозь себя первые сполохи возвращающегося узнавания… Которого, как Джек понял лишь теперь, лучше бы никогда и ни за что не приходило. — Я… я сидел в своей клетке… в своей маленькой чертовой пробирке, где зализывал за внедренными железными органами никак не хотящие заживать кровавые раны… и смотрел… постоянно смотрел на них на всех… так долго, так невыносимо долго смотрел, смотрел и смотрел… Доктор пытался успокаивать меня, доктор иногда обещал, что кто-то из них просто пройдет денационализацию, кому-то помогут избавиться от лишних воспоминаний, и тогда они обязательно вернутся к покинутой нормальной жизни, но они никогда… никогда, Джек, никуда не… возвращались. Они все умирали — один за другим умирали, один за другим, боже… — и я постоянно-постоянно-постоянно смотрел на это… всё… Я всё… видел… я всё это помню… как будто… сейчас, хотя еще вчера… еще вчера или сегодня утром, пока мне не приснился тот проклятый… сон, пока я снова не увидел… увидел… его… мне ничего не… я ничего не мог… вспом… нить… — птенец вдруг содрогнулся так, будто кто-то подкрался к нему сзади и вонзил в хребет острую на когти пятерню, пытаясь выдрать тот прямиком через шкуру да мясо. Потом, застыв на несколько секунд, приоткрыл рот, откуда тонкой струйкой выкатилась липкая ниточка слюны, крепко зажмурил ресницы, близко-близко подтянул к груди коленки и, уткнувшись в те лбом, вновь сорвался на сгусток бесконтрольно выбирающейся наружу рвоты, вспененными желтыми пятнами шлепающейся на обнаженное трясущееся тело. — Доктор… доктор не трогал непосредственно меня, даже когда я подвел его, когда отказался, когда не принял протянутую руку и не стал его преемником… потому что я был… я всегда был проклятой короной его проклятой уродской коллекции, потому что его слишком заботили дорогие, такие редкие и такие дорогие куски дохлого железа, внедренные в меня! Джек… я… я ведь… я… Джек…? Что ты… зачем ты… дела… ешь…?