Кислород

А затем, окончательно потеряв в лице, сделавшись как будто в несколько раз меньше, беззащитнее, юнее, да с лихвой поддавшись переползшим через глазную грань слезам, рывком, запутавшись и забарахтавшись в оставшемся в ногах одеяле, прильнул к мужчине, впиваясь трясущимися пальцами тому в плечи и волосы, прижимаясь всем быстро-быстро колотящимся существом к застывшей напряженной груди. Он рыдал, он ревел, едва не завывал, мотал из стороны в сторону головой, кусался и скребся поломанными ногтями, когда вдруг почувствовал, как его крепко и уверенно сгребают, мягко, но настойчиво привлекают ближе, начинают баюкать, тешить, укачивать, точно маленького ребенка, только-только проснувшегося посреди ударившей с неба предвоенной грозы. Целуют, что-то туда же вышептывая, в раскалывающийся под жаром лоб, гладят твердой ладонью по щекам, собирая с тех замешавшиеся в одну росу соленые слезы да сладкую кровь. Обхватывают ладонями аккуратно пойманное и зафиксированное лицо, наглаживают большими пальцами мокрые всклокоченные ресницы, заставляя в конце концов приоткрыть блестящие от слез, полопавшиеся в сосудах глаза и встретиться с встревоженным вызолоченным взглядом, вмиг обретшим напористую жестяную сталь.

— Если не хочешь, или тебе просто трудно сказать, ты можешь не говорить, — склоняясь низко-низко, чтобы непривычно бережно коснуться губами кончика носа, прошептал Джек. — Можешь ничего не говорить вообще: что бы ни случилось в этом сне, оно в нём же и осталось, малыш. Оно никуда из него не выберется, поэтому забудь об этом и не плачь, слышишь? Всё уже закончилось, всё… Я с тобой, я не позволю тебя обидеть и никому тебя не отдам. Этому-то ты, надеюсь, веришь?

Мальчик в его руках, пропаще и надрывно всхлипнув, замер: застыл с огромными, удивленными, прояснившимися глазами, выдавил из горла невнятный сбитый хрип, втянул в забитый нос, не особо справившийся, так и оставшийся потешно шмыгать, выливающиеся через край сопли. После, помешкав, слизнул с губ накрапавшую соленую горечь, неуверенно кивнул и, перемазанный опять и опять вытекающей из больного левого глаза кровью, прильнул обратно к мужской груди, зарываясь мордахой в привлекающий сгиб шеи да обнаженного плеча.

Джек, тихонько вздохнув, оставаясь всё таким же напряженным, взвинченным, но старающимся этого мальчишке не показывать, снова гладил его, снова медленно да успокаивающе ласкал, снова убаюкивал, нашептывая нелепую, наверное, но почему-то искреннюю, почему-то работающую сентиментальную ерунду, попутно отрешенно думая, насколько же замечательную они сейчас представляли из себя картину — оба в крови, в слезах, друг на друге, посреди затонувшей комнаты и плавающих в воде желудочных испражнений, хлебных комков да мертвых лысых птенцов, последними из которых сумел кое-как поужинать один только он, взамен отдав отравившемуся мальчишке свой кусок хлеба, разящую хлоркой морковь да три из четырех суповых тюбиков.

— Всё, мальчик… — тихо, тягуче, подхватывая под спину да пытаясь укачать, повторил он. — Всё уже в порядке, малыш. Всё уже хорошо…

Повторить — повторил, а потом вдруг резко понял, что жестоко и мерзко соврал, потому как ничего и близко хорошего не было: уродливый сенсор на взбухшей, покрытой прочертившимися венами мальчишеской шее, прямо на глазах вспыхнув яркими индиговыми индикаторами, с какого-то черта вдруг, будто с цепи сорвавшись, засигналил беззвучной сиреной на всю комнату, распугивая налипшую желтоватую полутемноту. Самым страшным, каким-то попросту абстрактным да сюрреалистическим во всём этом оказалось то, что в углу продолжал болтать идиотский барахлящий монитор, на стенах сушилась их дурацкая лагерная одежда, на кухонном порожке топился, свесив трубчатую башку, убитый активатор, а перед глазами крамольными пятнами взрывалась безмолвно голосящая аларма, взрывалась прошивающая врытые в мясо импульсы тревога, творилось что-то, что разбрасывало следы, прутья, запахи, по которым кто-то наверняка должен был сюда прийти, кто-то должен был найти, протянуть свои вшивые грязные лапы и…

Отобрать.

— Посмотри-ка на меня, малыш…

Птенчик, должно быть, не видел ни черта — ни взорвавших их треклятую квартирку светоидных сполохов, ни перекошенного выражения нависшего Джека, ни общих удручившихся красок, — что, впрочем, было и неудивительно с его-то залитыми кровью да слезами глазами, но зато совершенно точно чувствовал. Чувствовал и переменившийся в тональностях голос похолодевшего Пота, и его участившееся замыленное дыхание, ответными мурашками пробежавшееся по покрытой испариной спине, и внедряющуюся в тело острую гвоздевую боль, пронзившую истерзанную плоть мелкими колючими зубами.

Догадываясь о чём-то, о чём он догадываться всем своим полуубитым сознанием боялся, мальчик еле-еле пошевелился, вскинул на мужчину потухший взгляд, протянул, касаясь щеки, ладонь, приоткрыл булькнувший лопнувшим кровавым пузырем рот…

И там же, круто тот захлопнув, обмер, потому что за дверью, по прилегающему к той коридору, опоясывающему надутыми синекалильными венами их крохотный чумной мирок, загрохотало, вышагивая четным железным топотом, предвестие чужих обмундированных ног.

Подросток в объятиях Джека напрягся каждой своей стрункой, чуть приподнявшись, выпрямился в потвердевшей, покрытой холодной влажностью спине; сам мужчина, оттолкнувшись от постели ладонями, уселся, осторожно сгрудив потерянного Феникса, испуганно, без возможности самого себя остановить, ухватившегося за теплое смуглое запястье.

— Вот этого, милый мой, я и боялся… — надтреснутым голосом, сломавшимся где-то настолько глубоко, что трещины можно было на первый взгляд и не заметить, прорычал потемневший на глаза да стиснувший до когтей кулаки Джек. — Что к нам таким макаром пожалуют они, эти чертовы ублюдские гости…

Он не сомневался, что твари, отпугивающие громким вычурным строем мышей да тараканов, привлекающие внимание каждой второй очеловеченной крысы, неприкрыто радующейся, что пришли не за ней, направлялись сюда. К ним. Наверное, он понимал это даже лучше поражающего не укладывающейся в голове детской наивностью Феникса, который, сжавшись жалобным костлявым комком, только и сумел, что накрыть ладонями виски да уши, подтянуть к груди нагие коленки и, не реагируя на давно спавшее одеяло, уткнуться в те лбом, сотрясаясь крупной и частой горячечной дрожью; по щекам его продолжала, размазываясь и по остальному телу, бежать густая баграя кровь, пальцы, беспорядочно мечущиеся по вискам, бесконтрольно отрывали от натянутых корешков ломкие седые волосинки…

Всё, что мужчина успел сделать, когда дверь, дохнув серым облаком пара, самостоятельно отворилась, впуская внутрь четырех человек в черных металлических униформах, это, встряхнув того да заставив выпрямиться и сесть, заслонить собой тихо-тихо скулящего колотящегося ребенка, обернуть по направлению вторженцев голову, оскалить зубы и так и встретить проклятых косарей, пришедших собрать да распихать по грязным крысиным мешкам выдранные с мясом души; вместе с тем, запрещая самому себе об этом задумываться, он остро чувствовал, что снаружи, облепив периметр коридора, как блохи или клещи облепляли сочащуюся кровью плоть, осталось еще несколько человек, припрятанных козырной валютой на случай, если у них здесь неким немыслимым чудом получится оказать сопротивление да предпринять попытку к карающемуся смертью бегству.

Полностью обнаженный, всё так же закрывающий собой оставленного на кровати мальчишку, выпрямившийся во весь немаленький рост, Джек, жалкая и беспородная свалочная крыса, даже так внушал столпившимся у порога ублюдкам невольную опаску, вынуждая тех, обвешанных оружием, защищенных от фонящей отовсюду радиации, дышащих в пресловутые резиновые трубки с незапятнанным пока кислородом и просто всяко более опасных, приученных заживо снимать неудовлетворяющие завышенные планки бродяжьи скальпы, ютиться на облюбованном пятаке, изредка выглядывая расплывающимися смазанными лицами из-под плотно надвинутых высоких шлемов.