Кислород

— Нет, — заупрямившись, возразил. — Я чувствую себя хорошо, вообще-то. Мне не нужно туда. Я бы хотел, чтобы вы меня отпустили и дали уйти обратно, ладно? Я правда не хочу… туда… заходить.

— Ты ошибаешься. — Человек, вовсе не выглядевший ни злым, ни опасным, обернулся к нему, поглазел сверху вниз невидимыми, но пронзительно ощутившимися глазами, сочувствующе покачал затерянной за стекляшками головой. — Тебе очень нужно туда. Очень. Ты просто сам об этом не знаешь. Я могу тебя отпустить, но что ты станешь делать тогда, когда время выйдет и будет уже слишком поздно, чтобы хоть кто-нибудь сумел тебе помочь?

Феникс хоть и продолжал придерживаться своего мнения, но сомнение всё же закралось в его сердце. Может, он действительно чем-то болел, даже не подозревая об этом? Ведь скафандровый человек был гораздо старше, умнее, знал больше и наверняка мог разбираться в таких вещах, как скрытые, но опасные болячки, куда как лучше, чем маленький да глупый мальчишка, проживший всего каких-то десять или одиннадцать лет.

Наверное, из-за этого дураковатого сомнения он и позволил в итоге втолкнуть себя внутрь барака, чтобы, распахнув неподготовленные заслезившиеся глаза, мгновенно встретиться взглядом с раскрытой дверцей огромной крематорной печи. Рядом с той, попахивая так невыносимо, чтобы наклониться да долго-долго блевать, лежала гора обклеенных мухами человеческих трупов, неподалеку от которых встречались отдельные, перемазанные в мясе да в крови, черепа и кости, детские пеленки, выдранные клочки опаленной животной шкуры.

Поджидающий доктор в белом халате, вышедший навстречу из пыльной-пыльной — хотя, скорее, это был пепел — тени, улыбнулся ему широкой блестящей улыбкой, брызнув струей зажатого в пальцах стерильного шприца.

— Пойдем, — позвал он, поманив горстями кистей в таких же белых — они еще смешно скрипели да резинились, когда он шевелился — лекарственных перчатках. — Тебе нужен новый глаз. И, конечно же, новая рука. Твои ведь давно уже стали совсем ни на что не годными.

— Разве? — Феникс, худо-бедно согласный с глазом, но ни в какую не соглашающийся с рукой — с той никогда не случалось проблем, — не хотел ему верить, но, против собственной шаткой воли…

Верил.

Верил и скользкому темнящему доктору, и человеку в скафандре, с наворачивающимися слезами отворачиваясь от предостерегающе таращащихся из общей мясной кучи обожженных уродливых лиц.

Поглядел еще раз на руку, теперь действительно видя что-то не то, что-то жуткое, не плотское да на костях под кожей, а неизвестно откуда взявшуюся изувеченную культю, стекающую зловонной червонной кровью. Левый глаз, заливаясь уже когда-то испытанным багряным соком, больше не смотрел, а только тёк, тёк да тёк в рот горько-солеными противными ручейками.

— Вот видишь? — ласково спросил доктор, склоняясь над ним и тоже прихватывая за ноющее синее предплечье. — Я не обманываю тебя. С тобой всё совсем плохо, а я всего лишь пытаюсь помочь. Облегчить, мальчик мой, твою боль. У тебя нет причин мне не верить.

— Зачем… зачем оно вам…? Зачем вам мне… помогать…?

Доктор рассмеялся, пригладил лохматые каштановые букли, небрежно потрепал по чистой и сухой на самом деле щеке.

— Это ведь моя работа, малыш. Помогать маленьким мальчикам вроде тебя. Ну, идем. Времени у нас не так уж и много.

Феникс поколебался, оглянулся на бездыханную мертвую массу, на безголового застекленного человека, подбодрившего невидимой, но опять ощутившейся яркой улыбкой да помахавшими вслед заперчаточными пальцами.

Вдохнув поглубже, пусть и очень неохотно, но протянул белому доктору руку, позволив крепко-крепко стиснуть попавшуюся в ловушку ладонь, засеменив рядом мелкими спотыкающимися шажочками мимо полыхающей угольями крематорной печи…

Месяц, окрасившийся в густейший киноварно-карминный цвет, грустно глядел ему через низкое запахнутое окошко в спину, утопая в рябящей кровавыми каплями гнилой да прокисшей воде.

— Малыш… Эй, малыш…!

Уинда трясло, тошнило, шатало, вертело. В горле прочно обосновался гадкий обжигающий вкус марганцово-рвотного запаха, обещающий отныне никуда и никогда от него не деваться; в глазах, едва приоткрытых, с закатанными за оболочку дергающимися зрачками, невыносимой каруселью плыло, и на долю секунды Четырнадцатый, впадающий в болезненный липкий бред, увидел вдруг нависшего над собой Иисуса из пережитых прошлотечных веков: заштопанный, залатанный, с терновым венцом на лбу, черными кровящимися стигматами, красными дорожками пролитых слез и мученическим выражением перекошенного смуглого лица — всё это было при нём, только вот желтый блеск в глазах да чересчур громкий голос, кричащий какие-то совсем не молитвенные тризны, общую картинку немного…

Портили.

— Малыш…! Да малыш же, черти тебя забери… Уинд! Слышишь меня?! Очнись и посмотри сюда, птенец!

То, что и без того страшно-прекрасное существо, давным-давно истратившее право на опроверженное существование, так жутко, злостно и громогласно, чтобы звенело в ушах, называло его по имени, пугало еще больше.

Феникс, желая хоть как-нибудь от того избавиться да сбросить с себя прочь, сморгнул один раз, другой; мотнув отчего-то вдруг до помешательства запаниковавшей головой, уперся куда-то, куда посмотреть не получалось — глаза не слушались и таращились всё больше в потолок, — руками, наткнувшись на нечто плотное и вполне осязаемое, на что он, недолго думая, и надавил — жалко, зябко да абсолютно бессильно. Быстро, не оставляя тому, кто продолжал его тормошить и пытаться ухватить за горло, времени вновь отобрать капельку пошатанное преимущество, юркнул хромой бедовой рыбиной под одеяло…

Которое с него тут же — слишком беззастенчиво да по-скотски — стащили и, тесно-плотно прильнув одним горячим лбом к другому, потному и влажному, чуточку лихорадочному, накрыли ломко поддавшиеся, согласно приоткрывшиеся губы чем-то требовательным и сухим, проникая в беззащитный рот знакомым уже…

Поцелуем.

— Приди же ты, наконец, в себя! Не знаю, что там нарисовало твоё гипертрофированное воображение, но просто очнись, открой нормально глаза и взгляни на меня! Это всё еще я, видишь? Узнаёшь? Никого постороннего, никого страшного, никаких ночных кошмаров — только и исключительно я, который тебя не обидит, слышишь?!

Четырнадцатый, ухваченный сперва за плечи, а потом и за щёки, стиснутый, вбитый затылком в подушку и шальной, задыхающийся, наполовину мертвый, наполовину пока еще просто больной, нехотя прищурился, пытаясь нацелиться на дозывающийся голос да связать видение прошлое с видением настоящим…

В результате непонимающе уставившись на Джека Пота, который, помешкав, прояснился над ним, но вместе с тем и целиком изменился в лице: теперь заместо завсегдатайской насмешки на том плескалась неподдельная и очень странная, живая, срывающаяся обеспокоенная тревога.

— Дже… к…? Джек, это… правда… точно… ты…? Настоящий… ты…? Я же ведь больше не… сплю, нет…?

— Точно я. Ничего ты не спишь, глупый дурёныш. Всё. Всё уже, ты проснулся, слышишь меня? — Джек выглядел до болезненного скулежа осунувшимся, измотанным, выгоревшим, почерневшим, порядком выпитым, но по-своему, пусть в голове это и не укладывалось, радостным: радостным, что непутевый мальчишка выбрался из гроба перепугавшего и его самого кошмара, прекратив и кричать, и реветь, и называть эти чертовы незнакомые слова, и метаться по постели так, будто вот-вот собирался остановиться сердцем да переломить себе тонкую птичью шейку. — Я уж было подумал, что не смогу до тебя добудиться, я… не знал совсем, что мне делать тогда, потому как ты никак на меня не реагировал, продолжал дергаться, стонать, и я… мне… Что за дрянь тебе снилась, малыш? Какой силы должен быть кошмар, чтобы подействовать настолько страшно?

Уинд, распростертый под ним, немотно открывающий и закрывающий рот, будто скорый паралитик, скованный и спаянный бродящими по надрезанным нервам конвульсиями, но не произносящий вслух ни слова, вдруг бессвязно всхлипнул, влажно шмыгнул припухшим покрасневшим носом…