Кислород

— Я сам не знаю, если ты хочешь, чтобы я ответил честно. Скорее всего, ты мне не поверишь и решишь, что я опять что-то от тебя утаиваю, но другой правды у меня нет. Я просто… вспомнил вдруг и… и всё.

— Вспомнил, значит? Не уверен, что имею право знать о тебе всё лишь потому, что делю с тобой одну комнату, но знать, чего стоит ждать, связавшись с тобой, мне бы всё-таки по понятным причинам хотелось… Впрочем, я вижу, что сейчас ты со мной по-хорошему говорить не станешь, а для того, чтобы переходить на «по-плохому», время не самое, должен признать, подходящее… Так что твоя взяла, мальчик: разговор мы пока отложим.

Что бы там белобрысый детеныш о нём ни думал, а наносное притворство Джек умел разгадывать на ура, поэтому то «как-будто-бы-облегчение», с которым седой выдохнул, ненадолго приподнял голову и попытался ответить смятой освежеванной улыбкой, ему не понравилось тоже. Мальчишка же, наверняка хорошо всё это понимая, наверняка видя, с какой темнотой на него глядели, прожигая до приличной сигаретной дырки, продолжал с ишачьим упрямством делать вид, будто всё между ними просто-таки до восторженной утопии хорошо: протер ребром ладони глаза, проморгался, подковырнул носком напяленного на ногу резинового тапка опустелый пластиковый контейнер и, приняв до идиотичности неунывающий вид, наигранно бодро выговорил:

— А я ведь никогда и не думал, будто окажусь однажды внутри этих дурацких сотовых махин…

На данный момент они, что называлось, осматривались, гуляли, пытались раскусить лишенную указателей запутанную систему, не заблудиться и запомнить, откуда изначально пришли: никаких конкретных целей не преследовалось, затекшие ноги с удовольствием благодарили за возможность немного размяться, и Уинд, приглядевший выдолбленное в стене небольшое, до тошноты просаленное грязное окно, в итоге к тому протиснулся, вжался лбом в холодную поверхность, попытался оттереть верхний зажиренный слой, чтобы хоть что-нибудь с той стороны разобрать.

Джек, безоговорочно за ним последовавший — ходить как будто бы можно было и порознь, никто их вместе не сшивал, но уйти не получалось и до болезненного нытья не хотелось, — остановился рядом и сбоку, смутно поглядывая то на изгиб привлекающей тощей шеи, где поблескивал угрожающими мигалками разбухший железный жук, то за нисколько не интересующее стекло, где, укрыв давно уже стершееся из памяти небо, уносились ввысь угловатыми да уродливыми рядами бесконечно серые стены, усыпанные такими же бесконечно черными квадратами мертвых окон. Одни сплошные соты, соты, соты, два-три десятка этажей внизу и в два-три десятка больше над не могущей поспеть да уследить кружащейся головой.

— Я тоже. Всё это дерьмо — совсем не то, к чему стоит стремиться, мальчик…

Мальчишка, украдкой поглядевший снизу вверх, не то задумчиво, не то отрешенно поскреб пальцами по запотевшему от греющего дыхания стеклу, ответив не до конца решительным, не до конца кротким, но кивком.

Моментами он представлялся Джеку самым обыкновенным ребенком из тех, с которыми жизнь так и не приучила находить общего языка: немного излишне упертым, немного — хотя вот здесь обязательно следовало отнять это дурацкое лживое «не» — милым, немного взбалмошно-глупым и очень, очень проблемным. Моментами же вдруг будто вырастал, становясь едва ли не равным, заставляя теряться и раз за разом не понимать, что на самом деле произошло, когда он вроде бы так спокойно и так ни о чём стоял себе да глазел в треклятое окно, будто видел за тем наверняка никогда не встречаемый зеленый сад, а не кишащую белыми мордами разруху и харкающую ядовитыми нагноениями очеловеченную смерть.

— Кажется, у нас с тобой было какое-то там ограничение в плане времени, а мы и так выбрались на наш увлекательный романтический променад в чересчур поздний час… — в конце концов, когда нагнетающая тишина порядком затянулась, а мальчишка так и не повернул в его сторону головы, рассеянно пробормотал Джек, чувствующий себя как никогда прежде прозрачным и неуместным. — Мне, конечно, жуть как хочется узнать, что же произойдет, если мы нарушим непреложный завет, но лучше бы нам всё-таки поторопиться и отыскать за оставшиеся крохоборские сроки какой-нибудь жратвы, как считаешь? Эй… Ты вообще меня слушаешь, малыш?

Детеныш, не реагирующий на него до последнего и очнувшийся лишь тогда, когда ему на плечо опустилась, легонько сжав, знакомая тяжелая ладонь, дернулся, будто утопленник, принесенный на берег заботливым объятием говорящего мертвого кита. Похлопал, уставившись снизу вверх, чуточку заплывшими глазами, бесконтрольно облизнул губы и, вымученно просветлев попытавшимся улыбнуться лицом, наигранно пылко кивнул.

— Слушаю, конечно. Я внимательно тебя слушаю, Джек. И… я тоже голоден, да. Ты ведь об этом говорил, верно…? Я очень голоден и готов, если уж ничего другого не найдется, проглотить и ту твою эту самую… как её… которая рыбина, а не помидор…

— Скумбрию, мальчик. Скумбрию, — отрешенно и тоскливо хмыкнул Джек, с нарывающим осадком рассматривая незамедлившую вспыхнуть юную физиономию. — Только вот говорил я — хоть ты, должно быть, и так об этом догадываешься — отнюдь не о том…

После же, отняв от удерживаемого плеча руку и не став слушать заплетающихся на кончике языка, так и не приучившегося правдиво лгать, оправданий, повернувшись к седому спиной, прямо и неестественно побито, порешив, что если надо будет — догонит и сам, а нет — так и черт с ним, побрел к песьей матери прочь.

Мальчишка ему уйти не позволил — догнал возле перекрытого решеткой лестничного пролета и, виновато прихватив за рукав да подержав тот с несколько секунд в двух пальцах, так и не обронив вслух ни слова, послушно поплелся туда, куда его поволок капельку приободрившийся да подобревший мужчина.

Впрочем, вопреки всем надеждам, вездесущим лестницам да завершающимся крахом попыткам, они не сумели выбраться даже с отданного им и еще нескольким десяткам насильно страждущих этажа, продолжая и продолжая неприкаянно бродить по заплутанным в кружной клубок запертым коридорам. Коридоры эти — невысокие, узкие, оглушающие эхом оставленных в них шагов — тянулись срубленными ветками в разные странные стороны, трещали срезанными обглодышами пропускающих напряжение кабелей, заканчивались абсолютно одинаковыми тупиками или описывали бесконечные вереницы, кружили и обещали, но в конечном результате выводили обратно на главную дорогу, сталкивая нос к носу с осточертевшими желтыми стенами, обвешанными рядами сушащегося тряпья — остальные, судя по всему, обустроились быстрее да продуктивнее, — и группками шарахающихся оголодалых людей, что, успев сгрудиться сбитыми стайками, теснились да бросали в сторону приблудившихся чужаков одутлые черные взгляды.

Стараясь не таращиться на тех, кто неприкрыто таращился на них, водя перепачканными в грязи языками по шамкающим губам, они миновали занявший добрую половину прохода рядок из высоких синих чанов, булькающих подозрительным кипятящимся варевом, по запаху напоминающим вымоченных в человечьей моче издохших кошек. Дважды — потому что, очевидно, именно это местечко старались миновать по возможности быстрее — обогнули ветку, заваленную трупиками насаженных на железные штыки крыс и кровящейся шкурой разделанной свежей собаки — судя по всему, в доме обитали не только новоприбывшие, но и те, кого переселили сюда намного раньше, поэтому с едой как таковой проблем конкретно здесь не водилось, пусть и желудок оказавшегося чересчур впечатлительным Уинда среагировал на измазанное шерстью да кровью псарное лакомство выблеванным комочком пахучей горькой жижи.

Джек рассеянно похлопал согнувшегося мальца по спине, накрутил несколько волосков на задумчиво заигравшиеся пальцы. Мрачно поглядывая по сторонам, откуда за каждым их шагом постоянно кто-то наблюдал, без слов намекая, что и чертов каннибализм — особенно, когда дело касалось таких вот молоденьких да нежных — в этих краях вполне себе безнаказанно процветал, достаточно грубо встряхнул за плечи, отвесил несильной пощечины, заставившей более-менее очнуться да вскинуть наверх глаза, и, не став дожидаться, пока глупый ребенок наиграется в восхитительно зрячего, когда сам, если и видел, то делал это с печальной регулярностью хреново, ухватил того за запястье, сжимая так, чтобы хоть обсопротивляйся, а всё равно, бестолковый же ты болван, не вырвешься.