Страница 44 из 67
— Я так и подумал. Это вы засадили моего сына в тюрьму.
Фрэд вскочил с места; он был бледен и взволнован.
— Ничего подобного, папа! Пожалуйста, не говори таких вещей.
— Говорю тебе, это правда. Ты хочешь сказать, что я лгу?
Лэкнер встал между отцом и сыном.
— Сейчас не время для семейных ссор, — сказал он. — Мы счастливы, что оказались снова все вместе, не так ли?
— Я не чувствую себя счастливым, — заявил Джонсон. — Я чувствую себя просто ужасно, и хотите знать почему? Потому что этот коварный сукин сын, — он протянул дрожащий палец в моем направлении, — отравляет атмосферу моего дома. И я должен ясно объявить, что, если он останется здесь еще хотя бы одну минуту, я убью его, черт побери! — Он сделал шаг в мою сторону. — Понимаешь ты, сукин сын? Это ты, мерзавец, привез моего сына обратно и посадил его в тюрьму.
— Я привез его обратно, — возразил я, — но не думал сажать в тюрьму. Эта идея пришла в голову кое-кому другому.
— Но ты выдал его им. Я знаю. И ты тоже знаешь.
— Пожалуй, будет лучше, если я уйду, — проговорил я, обращаясь к миссис Джонсон.
— Нет. Я вас очень прошу. — Она прикоснулась пальцами к своему опухшему лицу. — Сегодня он сам не свой. Целый день пил. Он страшно впечатлителен… Для него это было тяжелое потрясение. Правда, дорогой?
— Перестань хныкать, — сказал Джонсон. — Ты всю жизнь хныкаешь и жалуешься, и я ничего не имею против, пока мы одни. Но когда в доме этот человек, ты не можешь чувствовать себя в безопасности. Он желает нам зла, и ты сама это знаешь. Если он не удалится раньше, чем я сосчитаю до десяти, я выкину его силой.
Я чуть не рассмеялся ему в лицо. Он был толстым, неуклюжим увальнем, и его слова объяснялись лишь болезненным возбуждением. Может быть, когда-то, много лет назад, он и мог исполнить свою угрозу, но сейчас он сделался неловким и медлительным от чрезмерного употребления алкоголя, преждевременно состарившись. Его лицо и тело были покрыты толстым слоем жира, и я даже не мог себе представить, как он выглядел в молодости.
Джонсон принялся считать. Мы с Лэкнером, обменявшись взглядами, вышли из комнаты. Не переставая вести счет, Джонсон проводил нас до выхода и с шумом захлопнул входную дверь.
— Боже мой! — сказал Лэкнер. — И что только заставляет людей делать такие глупости?
— Пьянство, — отозвался я. — Он безнадежный алкоголик.
— Я и сам вижу. Но почему он запил?
— От отчаяния. Он в отчаянии от того, что превратился в инвалида. В этой трущобе он живет уже Бог знает сколько лет. Наверное, с того времени, когда Фрэд был еще маленьким мальчиком. Он пытается уморить себя алкоголем, но безрезультатно.
— И все же я не могу этого понять.
— Я тоже не могу. У каждого пьяницы свои мотивы, но все кончают одинаково: размягчением мозга и циррозом печени.
Оба мы, словно ища виноватого, одновременно подняли глаза к небу. Но над шеренгой темных оливковых деревьев, гуськом марширующей по противоположной стороне улицы, проносились тучи и не было видно даже звезд.
— По правде говоря, — сказал Лэкнер, — я не знаю, что и думать об этом мальчике.
— Вы имеете в виду Фрэда?
— Да. Вообще-то я не должен называть его так. Наверное, он моих лет.
— Насколько мне известно, ему тридцать два года.
— В самом деле? В таком случае он на год старше меня. Но мне он показался страшно незрелым для своего возраста.
— Его психическое развитие замедлено жизнью в этом доме.
— В сущности, в чем проблема этого дома? Ведь если хоть немного привести его в порядок, он выглядел бы совсем неплохо. И наверное, раньше так оно и было.
— Несчастье этого дома заключается в его обитателях, — пояснил я. — Существуют семьи, члены которых должны проживать в разных городах, даже в разных штатах, если возможно, и писать друг другу не чаще одного ¡раза в год. Вы могли бы предложить это Фрэду, если, разумеется, вам удастся спасти его от тюрьмы.
— Надеюсь, что удастся. Миссис Баймейер — человек немстительный. Она очень милая женщина, когда имеешь с ней дело вне ее семьи.
— Это тоже одно из тех семейств, члены которых должны писать письма не чаще раза в год, — заметил я. — И желательно не отправлять их. То, что Дорис и Фрэд подружились, отнюдь не случайно. Их дома, хотя и не разбиты, но серьезно повреждены. Как и они сами.
Лэкнер покачал старательно причесанной головой. Когда я стоял так в призрачном лунном свете, пробивавшемся из-за туч, мне вдруг на минуту показалось, что история повторяется и все мы когда-то уже жили раньше. Я не помнил точно, как тогда развивались события и каков был финал, но чувствовал, что окончание их до известной степени зависит от меня.
— Фрэд не объяснил вам, зачем он вообще брал эту картину? — спросил я Лэкнера.
— Нет, убедительных объяснений я от него не получил. А вы говорили с ним об этом деле?
— Он хотел продемонстрировать свои профессиональные знания и доказать Баймейерам, что он на что-то годен. Таковы, по крайней мере, были его осознанные мотивы.
— А неосознанные?
— Я в них не уверен. Чтобы ответить на этот вопрос, пришлось бы созвать консилиум психиатров, но думаю, что и они едва ли смогли бы ответить. Как и многие другие жители города, Фрэд помешан на этом Ричарде Чентри.
— Значит, вы полагаете, что он действительно написал эту картину?
— Так считает Фрэд, а он специалист.
— Он себя таковым не считает, — заметил Лэкнер. — Ведь он еще не закончил обучение.
— Так или иначе, у него есть право на собственное мнение. И он полагает, что Чентри написал эту картину недавно, возможно даже в этом году.
— Откуда он может это знать?
— На основании состояния красочного слоя. Так он говорит.
— И вы в это верите?
— Не верил до сегодняшнего вечера. Я был склонен считать, что Чентри нет в живых.
— А теперь вы изменили мнение?
— Да. Я думаю, что Чентри жив и неплохо себя чувствует.
— Где же он?
— Возможно, здесь, в городе, — ответил я. — Я нечасто полагаюсь на предчувствия. Но сегодня у меня такое ощущение, что Чентри стоит за моей спиной и заглядывает мне через плечо.
Я уже почти готов был рассказать ему о человеческих останках, выкопанных миссис Чентри и Рико в оранжерее. Но эта новость еще не разошлась по городу, и, рассказывая об этом, я бы нарушил свой основной принцип: никогда и никому не говорить больше, чем ему следует знать, потому что он непременно перескажет кому-нибудь еще.
В этот момент из дома появился Джерард Джонсон и, пошатываясь, начал спускаться с лестницы.
Он напоминал двигавшегося на ощупь мертвеца, но его глаза, нос или алкогольный радар почуяли мое присутствие; топча газон, он двинулся в мою сторону.
— Ты еще здесь, сукин сын?
— Здесь, мистер Джонсон.
— Не называй меня «мистер Джонсон»! Я знаю, что ты думаешь. Ты презираешь меня, считаешь старым пьяницей. Но я скажу тебе одно: провалиться мне на этом месте, если я не стою больше, чем ты, и я могу тебе это доказать.
Я не стал спрашивать, каким образом он собирается это сделать. Да у меня и не было времени. Он сунул руку в карман своих мешковатых брюк и вытащил никелированный револьвер, вроде тех, которые именуют «специальной покупкой для субботнего вечера». Я услышал щелчок курка и бросился под ноги Джонсону. Он упал на землю.
Я быстро подскочил к нему и отобрал револьвер, который оказался незаряженным. Я почувствовал, что у меня дрожат руки.
Джерард Джонсон с трудом поднялся на ноги и принялся орать во всю глотку. Он орал на меня, на жену и на сына, которые показались на крыльце. Лексикон, которым он пользовался, можно было с полным правом назвать подзаборным. Он орал все громче, проклиная на чем свет стоит свой дом, дома, стоявшие по другую сторону улицы, и наконец, всю улицу.
Повсюду зажигались все новые огни, но никто не выглянул из окна и не вышел на порог. Возможно, если бы кто-то это сделал, Джонсон почувствовал бы себя не таким одиноким.