Страница 72 из 163
“Но ведь эта отрава прямо сейчас захлёстывает планету, и страдает не только человечество, но и вообще все организмы. Здесь совершенно иная ситуация… Но нет, мораль именно для того и придумали, чтобы прибегать к ней в тяжёлые времена. А сейчас времена уже просто запредельно сложные”.
Адам откинулся на спинку кресла, едва находя в себе силы поверить в то, что он так переживает за какого-то отброса общества, когда его собственный сын так страдает, а весь мир находится под угрозой полного исчезновения. Адам понимал, что был абсолютно прав, пытаясь не допустить использования этого человека в качестве подопытного, но его смущали собственные мотивы. Профессору сложно было докопаться до сути, не старается ли он просто убедить самого себя в том, что он — хороший человек, который просто совершил несколько ошибок. В конце концов, для Уильяма Альвы разницы всё равно никакой не было.
— «Вы не станете использовать этого заключённого», — тихо произнёс Адам. — «Но я найду для вас другой источник человеческих тканей».
— «Ага, и молекулярную биологию за выходные выучите, да?»
Некоторые вещи моментально становились ясны как день. Словно разряд молнии они прорезали тучи сомнений, не раз зависавшие над Адамом во время его работы. Их осознание давалось даже легче, чем выбор между чаем и кофе, и приходило оно моментально на общем плане того кризиса идей, что преследовал профессора.
— «Я сам им стану», — сказал он. — «Я буду подопытным. Используйте меня».
ДОМ ПРАВИТЕЛЕЙ, ЭФИРА.
— «Полковник, вы не могли бы уделить мне пять минут?»
Голос Прескотта прорвался сквозь гул разговоров толпы, сновавшей по коридору возле боевого информационного центра. В здании и впрямь не хватало места для размещения всего личного состава штаба, но Хофманн понимал, что надо просто подождать ещё несколько месяцев, в течение которых черви перебьют достаточно граждан КОГ, и тогда все отлично поместятся в этих стенах. Полковник задумался, не стоит ли просто сделать вид, что он ничего не услышал, и направиться к выходу. Однако коридор, теперь уже уставленный столами на козлах для перебазированного личного состава, которым для работы не нужны были компьютеры, представлял собой классическое “бутылочное горлышко” для засады. Полковник застрял прямиком на простреливаемой зоне. Значит, Прескотт всё же чему-то научился за то недолгое время, что служил офицером в армии.
— «Добрый день, председатель», — ответил Хоффман, повернувшись к нему. — «Здесь поговорим, или же в вашем кабинете?»
Прескотт, попросив Хоффмана кивком головы следовать за ним, направился к мужской уборной.
“Отлично, теперь совещания в сортирах проводить будем. Может, он считает, что я быстрее с ним соглашусь, если он на чувство армейского братства надавит?”
Тем не менее, до уборной идти куда ближе, чем возвращаться в кабинет Прескотта. Войдя за ним в комнату, полковник окинул внимательным взглядом двери туалетных кабинок на предмет торчавших из-под них ботинок, а затем опёрся спиной на стену, отделанную зелёной плиткой с золотой каёмкой. Зубцы пилы “Лансера”, висевшего у него на плече, звякнули, стукнувшись о плитку.
— «Не мог не заметить, что в штабе воцаряются упаднические настроения», — начал Прескотт. — «Так что хочу знать, послужила ли этому причиной ситуация в целом, или же чрезмерно затянувшаяся реакция на приговор Фениксу».
Те несколько секунд, пока Хоффман пытался понять, к чему, чёрт возьми, клонит Прескотт, тот сверлил его взглядом. Председатель же и сам прекрасно знал состояние дел. У него тоже имелось своего рода шестое чувство, свойственное политикам. Словно кобра, он втягивал воздух и сразу понимал, откуда веет отчаянием и слабостью, и где пытаются скрыться крупицы надежды, а затем расправлял своё сложенное кольцами тело и вонзал клыки в добычу.
— «Хотите, чтобы я приказал им завязывать с этой хуйнёй и начинать радоваться, да, председатель?» — спросил Хоффман, который и сам страдал. С каждым днём он всё сильнее горевал по Маркусу и всё меньше понимал собственную реакцию на его поступок и мотивы самого Маркуса. Дом и Аня не сказать, что игнорировали его, и уж точно не испытывали к нему враждебности, но у них обоих на лице было написано, что полковник им будто бы нож в сердце всадил, и что теперь уже их жизни никогда не станут прежними. В уме полковника проскользнула отчаянная мысль. — «Слушайте, одно ваше слово — и Феникс уже завтра на воле будет. Можете преподнести это, как хотите. Отправьте его в штрафбат, в какой-нибудь отряд смертников — что угодно придумайте. Но он может вернуться на передовую уже через сутки».
— «И какой урок из этого извлекут остальные солдаты?» — спросил председатель.
— «Может, такой, что нам нужны все, способные сражаться?» — ответил Хоффман. Когда-то полковник считал, что может угадать, к чему клонит Прескотт, но в последние годы он словно блуждал в потёмках. — «Я всё сделал по правилам, председатель, потому что именно для этого и существует Устав Правителей. Именно благодаря этой книге мы знаем, что делать, когда люди, которые заслужили нашу симпатию и уважение, нарушают правила. Мы судим их беспристрастно, без предрассудков и ссор. Феникс виновен в своём проступке… Боже, как бы я хотел, чтобы он этого не делал. Нам всем его не хватает… Чёрт, даже мне его не хватает. Но что я могу поделать?»
— «Вот и я о том же. Если он вернётся…» — Прескотт не сводил глаз с чего-то, расположенного на стене прямо над головой полковника. Вытянув руку, он потёр указательным пальцем блестящую плитку, а затем принялся рассматривать то, что прилипло к его кончику. — «Если он вернётся, то его сослуживцы и семьи погибших воспримут этот шаг, как оскорбление памяти погибших. Такой поступок может послужить толчком к дальнейшим нарушениям дисциплины. Возможно, даже создастся впечатление, что мы куда больше волнуемся о детях из богатых семей, чем о простых солдатах».
— «То есть, вы мне сейчас прямо говорите, что ситуация останется без изменений. Я вас правильно понял?»
— «Нет, я хочу разубедить товарищей Феникса в том, что он в тюрьме голодает и подвергается насилию. Возможно, это послужит неким компромиссом. Он уже поучаствовал там в драках, а надзиратели избили его. Я уже отправил запрос на регулярные медицинские обследования с представлением доказательств его текущего состояния».
“Господи… А Аня-то знает?” — пронеслось в голове у Хоффмана. Медики, конечно, утверждали, что он вменяем, но, может, Маркус и впрямь наконец-то умом тронулся. Характер у него просто взрывной. Хотя, до последнего времени он всегда мог направить свою ярость в верное русло.
— «Он в норме?»
— «Его так просто не убьёшь», — уклончиво ответил Прескотт.
— «Вы мне отдадите приказ освободить его, сэр, или нет?» — спросил Хоффман, наконец-то поняв, к чему ведёт председатель. По крайней мере, полковнику так показалось. Прескотт и в самом деле хотел, чтобы Маркуса отпустили на волю, но не хотел нести ответственность за возможное недовольство окружающих. — «Если так, то вам придётся самому направить приказ в канцелярию военного суда, чтобы провести это в соответствии с “Указом о всеобщей мобилизации”. Сам я не имею никакой власти над гражданскими тюрьмами».
Хоффман изо всех сил пытался понять, чего же хочет Прескотт. Вся канцелярия военного суда свелась к одному двадцатидвухлетнему секретарю-помощнику с астмой и угревой сыпью во всё лицо, которому отказали в службе на передовой по состоянию здоровья, так что он вряд ли бы стал противиться приказам. От судебных органов остался лишь мировой суд, выписывавший штрафы в виде сокращения нормы пайка за мелкие преступления и отправлявший на расстрел за куда более серьёзные нарушения закона. Цивилизации, стоя на пороге гибели, не могла позволить себе впустую тратить ресурсы на проведение судов, содержание обычных тюрем и рассмотрение апелляций. Прескотт мог провернуть что угодно, стоило ему лишь захотеть. Один-единственный солдат, пусть даже такой, как Маркус, в принципе никак не мог угрожать его политической карьере. Прескотт всячески старался угодить Адаму Фениксу, но того уже не было в живых. Казалось, теперь уже никто не занимается технической стороной нужд фронта. Хоффман на мгновение попытался представить, как бы отреагировал Адам на столь позорный поступок сына. Подобные мысли причиняли лишь страдания.