Страница 101 из 163
Годы политических игрищ преподнесли Прескотту немало уроков, но самым неожиданным для него стало то, на сколь многие вещи можно закрыть глаза, если того требует ситуация.
“«Ричард, у тебя не получится работать лишь с теми людьми, к которым ты испытываешь симпатию и доверие. Тебе придётся научиться вести дела с теми, кто может дать тебе необходимый результат, и эти люди вполне могут оказаться твоими врагами, или просто тебя ненавидеть. Но своё внимание нужно сконцентрировать на том, что они могут сделать для тебя»”.
Откинувшись на спинку кожаного кресла, Ричард Прескотт попытался вспомнить, сколько же ему было лет, когда он услышал эти слова от своего отца. Где-то десять, может, даже одиннадцать. Тогда для него такое поведение казалось мерзким и постыдным. В том возрасте Прескотту казалось, что нет ничего важнее друзей, да и сама дружба воспринималась с крайней серьёзностью. Ему претила сама мысль о том, что к ужасным людям надо хорошо относиться, за исключением проявлений обычной учтивости. Как это вообще возможно, когда его всю жизнь учили не лгать и отстаивать свои убеждения? Именно в тот момент Прескотт и понял, что в нём должны уживаться два разных человека. Первый был запрятан глубоко внутри и жил бы, придерживаясь собственных правил и рамок, а второй существовал, словно бы наружная оболочка для работы, делая то, что должен. Это было похоже на то, как водители погрузчиков “Сильвербэк” забирались в машины, временно становясь совершенно иным существом. Прескотт разделял эти две личности для себя тем, что он настоящий никогда не позволял себе лгать.
Конечно, существовала и такая вещь, как умалчивание. Прескотт никогда не скатывался до такой опасной наивности, полагая, что государственный деятель может целому народу рассказать всю правду, даже если он и знал, как ситуация обстоит на самом деле. Хотя, довольно часто он и понятия об этом не имел, ведь невозможно было знать всё досконально. Но Прескотт никогда не скатывался до заведомой лжи. Его речь стала точной и выверенной, словно движения рук хирурга, ведь за его словами пристально следили. Ни одно слово, ни единая буква не несла в себе вранья. Прескотт очень гордился такими навыками, но и полностью зависел от них, ведь именно в этом умении и крылась единственная подсказка, позволявшая ему понять, какова же реальность на самом деле, и на что указывает его собственный моральный ориентир. Многие из тех, с кем Прескотту доводилось работать, лгали своим избирателям, затем самим себе, а после уже начинали сами верить в собственную ложь, так как произносили её слишком часто, вдумчиво и красноречиво.
“Любого другого человека за такое поведение сочли бы помешанным, которому в психбольнице самое место. В правде, а вернее, в умении не лгать, кроется единственное здравомыслие, на которое я могу положиться”.
Память у человека — штука довольно податливая. Хотя, порой, всё же не настолько. Прескотт репетировал в голове предстоящую беседу с Адамом Фениксом, пребывая в ожидании, когда будет доступна спутниковая связь. Оставалось минут пятнадцать. Отец Прескотта охарактеризовал бы Адама, как одного из тех самых гнусных и неблагоприятных людей, которых надо было принять в свои объятия, ну, или же просто неустанно за ними приглядывать, ведь они были полезны.
Прескотт развил в себе некий способ балансирования между этими противоречивыми чувствами. Он приказывал самому себе видеть в Адаме человека, в чьём гениальном уме он нуждался, ведь судьба мира зависела от этого, а не какого-то… Прескотт поймал себя на том, что даже не знает, как его назвать. Предатель? Нет, Адам ведь не встал на сторону Саранчи в борьбе против человечества. Он совершил нечто совершенно необъяснимое, что выходило за рамки обычного высокомерия, плавно переходя в ранг губительной халатности. В словаре даже термина подходящего не было, чтобы охватить всю суть поступка профессора, который был просто ужасен, но Прескотт сумел отложить всё это на потом. Подобное так сразу не переваришь, так что можно было пока об этом забыть.
Подгадывать по времени сеансы связи с островом Азура было непросто. Штормовой барьер “Мальстрёма” создавал помехи для сигнала, так что надо было либо его отключать, либо максимально высоко поднимать переделанный вертолёт, который служил бы ретранслятором. Прескотт всегда предпочитал второй вариант.
“Ну что ж… Сколько ещё я смогу скрывать от Адама все подробности про его сына, не укоряя себя за это? Как долго ещё это потребуется делать?”
Выдвинув верхний ящик стола, Прескотт достал оттуда папку с медицинскими отчётами по Маркусу. Это была его личная копия, полная тяжёлых подробностей, а не та отцензурированная версия, которую подготовили для сеансов связи с островом. Адам, в основном, просил представить ему доказательства, что Маркус здоров, и с ним всё в порядке. Казалось, он избегал очевидной проблемы — все эти доказательства было столь легко подделать, что Маркус на самом деле уже давным-давно мог бы быть мёртв. Каким-то образом они с Прескоттом достигли молчаливого согласия о том, что оба будут вести себя, как честные люди, каковыми и являются, будучи максимально откровенными друг с другом в таком довольно неприятном деле.
“Каково бы мне было, если бы речь шла про моего единственного ребёнка, и я бы увидел подобные снимки?”
Прескотт попытался представить себе эти эмоции. Порой он задумывался о том, как бы всё могло обернуться, если бы он женился на женщине, которую бы на самом деле ценил, а не просто бы ждал подходящую ему с политической точки зрения супругу, представлявшую наименьшую угрозу для его карьеры, но подобного шанса ему так и не представилось. Несмотря на огромную власть, государственный деятель был лишён права выбирать, и Прескотт постиг эту истину слишком поздно. Отстегнув ремешок папки, он ещё раз взглянул на сделанные для медицинского отчёта фотографии собачьего укуса, а также на бесстрастное описание характера травмы, процесса наложения швов и скорости рубцевания. Нет, такое точно нельзя было сейчас показывать Адаму, ведь выглядело всё на фотографиях просто ужасно. Адама, как отца, такое выбьет из колеи. Но и рассказывать о том, что Маркус там ни в чём себе не отказывает, будто бы в загородном санатории находится, тоже не представлялось возможным. Тюрьма никого не красит. Если Адам станет просить фотографии в качестве доказательства приемлемости состояния здоровья Маркуса, то придётся использовать для этого фотомонтаж каких-нибудь его старых фотографий из личного дела.
Что же касалось заключения о психическом здоровье Маркуса, то… Адаму стоит его прочесть. В нём не было ничего такого, до чего бы человек с серьёзной научной подготовкой сам бы не смог додуматься. Оставалось лишь описание обычного внешнего осмотра: рост, вес, состав крови и общие характеристики. Прескотт отобрал лишь те материалы, которые, по его мнению, не стали слишком сильно бы отвлекать Адама от работы, в то же время не скрывая от него, что же с его сыном сотворила жизнь в “Глыбе”. Включив сканер, Прескотт вложил внутрь него документы, а затем сел обратно перед объективом видеокамеры и, придвинув штатив с микрофоном поближе, принялся ждать звонка от Джиллиан, которая сообщила бы ему о готовности к передаче сигнала.
— «Сэр, профессор на связи», — сказала секретарь.
Никто не называл Феникса по фамилии. Не считая бойцов охранного подразделения “Оникс”, никто в Джасинто кроме Джиллиан не знал, что Адам жив, и где он находится.
— «Спасибо, Джиллиан», — ответил Прескотт.
Картинка в сеансах видеосвязи с Азурой всегда была немного зернистой. Адам внезапно появился в кадре. Он сидел, сложив руки на груди, у рабочего стола в своих роскошных апартаментах на вершине башни. Прескотт к этому моменту уже успел в мельчайших деталях изучить фон за спиной профессора.
— «Как у вас дела, Адам?» — спросил Прескотт.
— «Как Маркус?» — поинтересовался в ответ Адам.
Они всегда обменивались этими репликами в начале беседы. Потянувшись к сканеру, Прескотт нажал кнопку передачи данных на его корпусе.