Дурные правила

Привычные к частой смене боевых задач, разведчики дружно ответили, что вопросов у них нет. Фролов козырнул и уже было развернулся, чтобы уходить, как вдруг остановился и на прощание крепко пожал мне руку, он как будто хотел вдохнуть в меня боевой дух, столь необходимый для предстоящей рискованной операции. Когда он наконец ушел, я еще раз рассказал бойцам о том, что нам предстояло сделать:

– Состав завтрашней группы – четыре человека, включая меня и штрафника. Значит, кто-то из вас может завтра остаться в роте.

Все трое молчали, слушая мои разъяснения. Немного помедлив, я спросил:

– Кто продолжит дежурство на наблюдательном пункте, пока мы будем отсутствовать?

Ответа я не ждал, я был полностью уверен в своих людях, полагая, что со мной они разделят любое испытание. Я уже собрался сам назначить старшим Юсупова, так как именно он, по моему разумению, мог бы на время принять командование разведгруппой. Наступило молчание, длившееся с полминуты. Внезапно вперед подалась грузная фигура Емельянова:

– Товарищ лейтенант, я готов продолжить наблюдение за перемещениями противника.

Юсупов и Коробков посмотрели на него с нескрываемым изумлением. Юсупов даже присвистнул, выражая свое отношение к происходящему. Я продолжал:

– Отлично, сержант, значит, возьмете с собой двух бойцов из третьего отделения и затемно выступите на позицию в котельной. А сейчас отправляйтесь в расположение нашей роты, здесь вам больше делать нечего.

Я, сам того не замечая, стал обращаться к Емельянову на вы, хотя до этого никогда не имел такой привычки в общении со своими боевыми товарищами, а в тоне моем проявилось какое-то с трудом скрываемое пренебрежение. Тут я поймал себя на мысли, что за один миг совершенно разочаровался в этом человеке. Емельянов сконфуженно стоял передо мной, нелепо моргая и теребя руками засаленную, добела выгоревшую на солнце пилотку. Казалось, ему хочется что-то сказать в свое оправдание, но он так и не решил, что именно.

– Вы свободны, сержант, можете идти, – подвел я черту.

Он неуверенно кивнул головой и виновато посмотрел на товарищей, которые ответили ему каждый по-своему: Коробков грозно смерил его пристальным взглядом из-под густых черных бровей, Юсупов презрительно ухмыльнулся, дав понять, что был лучшего мнения о нем. Емельянов неуверенной походкой вышел из столовой и медленно побрел по коридору. Уже готовый скрыться в проходе, он в последний раз, будто прощаясь, посмотрел на нас взглядом пристыженного ребенка.

Я присел за стол и налил себе кружку кипятку из стоявшего на печи чайника. Пил молча, разглядывая исцарапанные надписями доски стола.

– Не думал я, что Семен так запросто скурвится, – хотел продолжить разговор Юсупов, но я оборвал его жестом, дав понять, что эта тема закрыта. Допив воду, поставил кружку в таз для умывания и стал надевать свою плащ-палатку. Бойцы встали и вслед за мной принялись собираться.

Когда мы выходили из штаба, была уже глубокая ночь; я спросил у дежурного, куда нам пройти на ночлег. Он объяснил, что для нас специально приготовили один из домов возле леса, где обычно размещались приезжие члены комсостава, и велел солдату из хозроты проводить нас туда.

Идти пришлось недалеко. У края лесополосы стояли три нетронутые деревенские хаты, в одну из которых нас определили на постой. Мы по одному вошли в сени, где пахло сыростью и конской упряжью. Стараясь не наделать шуму, при свете зажженной спички провожатый отворил дверь и провел нас внутрь. В доме было всего две комнаты. Нам досталась та, что побольше. Слева была низкая дверь, из-за которой доносился хриплый многоголосый храп.

Юсупов с Коробковым тут же взгромоздились на печь и уже там принялись стаскивать обмундирование. Мне же отводилась узкая лежанка, стоявшая неподалеку от окна. Я стянул сапоги, снял обмундирование и лег на сколоченную из необтесанных досок скамью, подложив под голову свернутую плащ-палатку. Рядовой из хозроты оставил для нас сухпайки на утро и ушел, плотно затворив за собой входную дверь. Комната погрузилась во тьму, и вскоре с печи послышалось громкое сопение. Ребята отключились за минуту, а я долго лежал, глядя в угол под потолком. Там, во мраке, виднелись очертания полки, где когда-то стояли иконы.

Сон не шел ко мне – стоило закрыть глаза, как водоворот тревожных мыслей заполонял собой голову. Мне не хотелось думать о завтрашнем дне – чувство беспокойства никогда не способствует успеху задуманного. Я приподнялся, натянул сапоги и на цыпочках выскользнул в сени. Выйдя на крыльцо, поежился, так как ночи теперь стали совсем холодными. Тучи, закрывавшие небо весь день, рассеялись, и стали видны редкие тусклые звезды. Помню, в детстве мне всегда хотелось научиться находить созвездия. На западе совсем не было слышно разрывов снарядов, тишину нарушал лишь негромкий скрип калитки под порывами ветра. Все будто затаилось в оцепенении, ожидая прихода новой неистовой огненной бури. Я дыханием согрел пальцы и, постояв еще немного, вернулся в наше пристанище. Вновь устроившись на лежанке, я стал думать о милом женском лице, увиденном мною сегодня, пока не забылся глубоким сном.

Раньше всех поднялся Юсупов. Он тихо выскользнул во двор, чтобы облегчиться и выкурить пару папирос. Возвращаясь обратно, он случайно споткнулся о стоящий в проходе вещмешок, сквозь зубы чертыхнулся, и мы все окончательно проснулись. Была половина восьмого. Мы умылись колодезной водой в умывальнике, стоящем в сенях, и присели подкрепиться на скорую руку сухим пайком. Настроение было довольно бодрое, хотя день по-прежнему не сулил ничего хорошего. Потом собрались, надели подготовленную специально для нас новую артиллерийскую форму и проверили оружие. Зачем нужна была эта новая форма, я мог только смутно догадываться, а мои бойцы, привыкшие лишнего не спрашивать, просто хмыкнули, натягивая на себя свежие, слегка хрустящие форменные штаны. Присели на дорожку, и я непроизвольно глянул вверх, на угол, где темнел след от некогда горевшей там лампадки.

Когда мы вышли из приютившей нас на ночь хаты и пошли вдоль местами выломанной деревянной изгороди, внезапно подул холодный северный ветер. Он согнул верхушки молодых неокрепших берез, словно пытаясь одним усилием прижать их к самой земле. Порывы ветра подхватили и понесли по дороге измятый газетный лист, причудливо извивавшийся, крутившийся вокруг своей оси. Наконец, словно утомившись игрой, ветер подбросил бумагу высоко вверх, где другой поток подхватил ее и унес за пределы видимости.

Юсупов, по всегдашнему своему обыкновению, что-то напевал себе под нос, Коробков же был как никогда мрачен и молчалив, за все время, пока мы собирались, он не проронил ни единого слова. Сквозь серовато-белесый полог туч просияло бледное утреннее солнце. Мы срезали путь, пройдя через заросший бурьяном пустырь, и голенища сапог заблестели от холодной росы. Шли не петляя, прямо к позициям Лукина, где нам должны были передать штрафника и автомобиль. Постепенно мы обретали какую-то угрюмую решимость, которая, казалось, проникала в нас вместе с холодным воздухом. Мы вдруг ускорили шаг и стали двигаться так быстро, как будто стремились настичь давно желанную трудную добычу.

На западе загрохотало. С каждым шагом в сторону передовой мы слышали гул все громче и отчетливее. Мы приблизились к расположению фронтового медсанбата, миновали землянки зенитчиков и уже подходили к командирскому блиндажу, когда нас окликнул стоявший на часах пожилой усатый солдат. Я назвался и сообщил, куда мы идем. Немного замешкавшись, он проследовал за нами, закинув на плечо трехлинейку с примкнутым черным штыком. Подойдя к командирскому блиндажу, часовой попросил подождать и юркнул в проход, чтобы доложить о нашем прибытии.

Отодвинув кусок брезента, прикрывавший вход в блиндаж, нам навстречу вышел Лукин. Он был уже немолодым, опытным воякой, начавшим войну с самых первых дней. Среднего роста, довольно нескладный, он был, тем не менее, всегда энергичен и скор в движениях. Лицо его, изборожденное глубокими косыми морщинами и покрытое двухдневной щетиной, оживлялось прищуренными озорными глазами. Он внимательно осмотрел мою новую форму, потом окинул взглядом моих товарищей.