Страница 7 из 9
– Возможно, ты права! Только ты не переживай так сильно за меня. Возможно я черствый и рациональный человек, но за эти десять лет как её не стало, я уже смирился с этим фактом. А ты мне нужна сейчас как никогда. Мне хорошо с тобою, как ни с кем другим в этой жизни.
А давай ка прокатимся на речном трамвайчике!
5.
Ответь мне, читатель, что такое любовь?
Понимаю, тема большая, неподъемная. У каждого свое о ней представление, свой личный опыт.
Но, кроме личного, есть еще опыт коллективный. Это романы и любовные истории, сочиненные писателями, а пуще всего – пиитами. Не найдется, пожалуй, человека, который со школьных лет не знал бы эти строки:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
Гению чистой красоты, Анне Керн, когда муза диктовала поэту эти строки – двадцать пять, и она уже семь лет как законная супруга престарелого генерала. Но, для поэта она верх совершенства. А уже два года спустя Пушкин разглядел, что: «у дамы Керны ноги скверны»!
Как же этот изъян укрылся от его пылающего взора летом 1825 года? Ведь уже была им написана и опубликована первая глава «Онегина», где он пишет:
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я все их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.
Когда ж и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
И вот какие-то ножки топчут летние цветы в Тригорском, у соседей Пушкина. Их толком-то и не увидеть из-под длинных юбок. Такая была мода тогда в Париже.
А теперь скажи мне, мой читатель, любил ли Пушкин Аннушку Керн?
Позволь мне самому ответить на этот провокационный вопрос. Конечно, любил в те самые дни, когда в его затуманенном мозгу рождались эти строки. Мало того – он её боготворил. Знаток дамских ножек, он не заметил изъянов её конечностей, и скверных ног её не замечал он, потому, что был ею увлечен.
Сейчас все увлекаются реконструкциями. Кто-то затевает реконструкции средневековых побоищ, другие мастера создают различные республики, поэтому прости мне, мой читатель такую невинную реконструкцию чувств нашего всего:
«Впервые я увидел Анюту в году, кажется, девятнадцатом, или двадцатом. Нет, в девятнадцатом точно, у ее тетки – Олениной. Она меня в тот вечер не замечала, и это меня сильно задевало и злило. Очень сильно злило. Еще бы, молодая «генеральша» была окружена гусарами с пышными усами, звонкими шпорами и с золоченными аксельбантами. А кивера! Они делали их выше меня вершка на три – четыре. Я, по сравнению с ними, казался пигмеем. К тому же и моя африканская порода не делала мне выгоды. Да и кем был я тогда? Чиновник четырнадцатого класса, хоть и поэт, да без гроша в кармане.
А в июне 1825 года она нагрянула к своей тетушке – Прасковье, не-то Осиповой, не то Вульф, которую я называл своей «вульвочкой», а она просто «таяла и текла» в моих объятиях. И вот тогда пришло мое время. Конечно, я обольстил эту «генеральшу», эту кривоногую бестию. Я вывернулся перед ней наизнанку, лил сладкий елей на её израненную душу, и покорил, подчинил её себе. И сам готов был подчиниться ей, скажи она хоть слово.
Мы страстно целовались, мы слились в единое целое. Она рыдала на моей груди, когда я «курил фимиам любви» и шептал ей на ушко:
«И божество, и вдохновенье…»
Мы соединились с ней, улучив минуту, на пруду в Тригорском, на склоне горы Воронич, на той самой скамье Онегина. Прасковья до этого все время путалась у нас под ногами, ревновала меня к ней. Старая дурочка, а тоже ведь жаждет любви и женского счастья. Ей мы сказали, что пойдем на Савкину гору, и она с дочерьми искала нас там.
Боже, как я был счастлив в это мгновение, как Анюта была счастлива, как мы были счастливы. Я поклялся, что не брошу её, и мы утром вместе уедем в Ригу, где я отстою её перед деспотом-мужем. А потом? А потом мы вместе «помчимся» в Альбион, к Байрону, где моя муза будет на свободе.
А утром Прасковья устроила большой скандал. Она отрезвила нас, разбила все наши планы своей трезвой логикой. Теперь-то, спустя два года, я благодарен ей за то, что она помешала моим, нет, нашим планам, удержала от безрассудного поступка. Анюта сдалась, рыдала у нее на груди, как только несколько часов назад рыдала в моих объятиях. Я же, как раненый зверь рычал, бил кулаками по стенам и уговаривал её не слушать эту старую дуру!»
Но, какая нам разница, любил он её или нет, ведь поэт подарил нам строки, которые всегда будут волновать сердца влюбленных:
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
А теперь давай подведем промежуточные итоги наших изысканий. Итак, поэт сам наделяет женщину, которой он увлечен в данный момент, чертами характера и свойствами души, которыми она, скорее всего, вовсе не обладает. Эти его фантазии, усиленные впрыскиванием в кровь гормонов счастья (нынче мы называем их эндоморфинами), дурманят мозг, кружат голову поэта. Какая-нибудь крепостная девушка Параша таких чувств у него не вызывает. Она и одета не в кружева, и двух слов связать не может. Иное дело – «божество»! В ответ он ждет от неё подтверждения своего обмана, и, получает, наверняка. Интерпретирует в свою пользу все эти взгляды, вздохи.
Не только поэты склонны идеализировать образ любимой женщины. Зародившееся почти на пустом месте чувство любви обещает нам всё то лучшее, что только можно получить в жизни. Она вдохновляет на подвиги, чаще, правда, на бой с ветряными мельницами.
И женщина, глядя на проявления любви «принца» расцветает, как роза, и, обманутая своими чувствами, втягивает свои шипы (ведь он – самый лучший, самый красивый, в общем, самый самый) и склоняет свою затуманенную чувствами головку на его «надежное» плечо. И в этот момент она великолепна.
Но, обманувшись в своих ожиданиях, эта роза роняет слезу, лепестки её увядают. Бесполезные теперь шипы продолжают угрожать тому, кого уже нет рядом, негодяю и обманщику.