Страница 58 из 77
Даже после столкновения с незримым миром, какой невозможно познать разумом, я не перестал считать сны всего лишь отходом человеческой деятельности, мусором сознания. Но, к сожалению, должен отметить, что был такой единственный, странный и жестокий сон, который я до безумия хотел увидеть снова, неизвестным мне способом повлиять на ход событий, что вращались там, в пределах гостиной родительского дома, вмешаться в сценарий подсознания. Но сколько бы ночей ни прошло с той поры, сколько бы раз я ни закрывал глаза, нелепо взывая к этому вихрю чувств, эмоций, лиц с зашитыми ртами, я больше не видел себя беспомощным ребёнком, прозрачным, как чистое стекло. Я забрался на тот безобразный обеденный стол, бил ногами, дробил тарелки и бокалы, разбрызгивая напитки, отбивая ритм ярости по осколкам, а взрослые, все в одинаковой чёрной одежде, совершенно не замечали меня, участливо кивали головой, с жаром жестикулировали.
Вели беседы друг с другом, а их губы были накрепко сцеплены тугим швом, но они удивительно понимали этот язык без звука, не ощущали неудобств, препятствий, не видели недовольного мальчика из стекла. Я так и оставался никем не замеченный, пока вокруг, точно бешеная карусель, вертелась жизнь, швыряя взрослых с зашитыми ртами в какие-то бурлящие облака, из которых показывались фрагменты обыкновенной человеческой жизни. И вся эта буря кружилась вокруг меня, но я не мог ни влиться в кипящий поток, ни остановить, ни хотя бы спрыгнуть с этого ужасного стола и убежать как можно дальше.
И прежде чем оглушительный рёв сирены скорой помощи вытолкнул меня обратно в реальность, я успел увидеть, как среди этого сводящего с ума хаоса вдруг возникла маленькая девочка, одетая в нелепое бесформенное чёрное платье, улыбнулась целыми губами без нитей и узлов, поманила рукой. Но вовсе не меня.
Ей навстречу из ниоткуда выскочил Редберд, весело виляя хвостом, беззвучно лая, подпрыгивая, вертясь рядом с ней. Я запомнил, как они медленно уходили прочь, таяли, словно размытые водой краски. Мне приснился этот безумный кошмар в тот день, когда я вдруг предложил Адриане поехать в Маргейт. Возможно, я был раздавлен бессилием во сне и наяву, ощущал себя накрепко связанным узником и отчаянно стремился к действию, надеясь что-то изменить, ухватиться за жизнь, как за крохотного, неуловимого мотылька.
Я не предполагал с унизительной наивностью, будто истерзанный временем и людскими капризами Маргейт – отправная точка существования, выстроенного по моему желанию – мог перевернуть всё вверх дном, забиться Адриане в голову мыслью о том, чтобы отказаться от принятого решения, не оставлять меня наедине с жестокими, незнакомыми чувствами, что почти ощутимо вгрызались в плоть, норовя выпотрошить изнутри, сохранив целой лишь оболочку. Пустой кокон, который не пригоден для перехода к следующей стадии.
Остаться в живых, очистить лёгкие от дыма, залечить ожоги, перестать видеть пламя за закрытыми веками ещё не значит жить, Адриана. Застыв посреди веселья, всматриваться в месиво ярких огней и пляшущих силуэтов еще не значит искать женщину, с которой неожиданно провел весь день. Знаешь, на свадьбе Мэри и Джона я ведь искал тебя, Адриана. Невольно, ненавидя себя за неумолимую, почти неразличимую внешне дрожь ладоней после звона обронённой вилки, ножа, угодившего под стол, хлопка дверей. Я воображал, будто ты внезапно воскреснешь из невыносимой тишины резким громким звуком, выбивающим из колеи. Идиот.
Поездка в Маргейт отнюдь не являлась бегством ко всему известному, прежнему, упорядоченному. Уже тогда я осознавал с каким-то совершенно новым, нераспробованным отчаянием, что по-прежнему уже ничего и никогда не выстроится. Должно быть, я просто хотел показать Адриане город, где я родился заново, город, ставший частью фундамента моей жизни.
Я не считал нужным предупреждать кого-либо о своём отъезде, который не предполагал никаких чрезвычайных опасностей, не был связан со слежкой, поимкой преступника, бегом по кровавому следу, и потому, не будь со мной Адрианы, никто, кроме, разумеется, моего брата не имел бы и малейшего понятия, куда испарился Шерлок Холмс на целую неделю. Я не собирался и миссис Хадсон посвящать в хоть какие-нибудь подробности предстоящей поездки.
Однако вопреки моим твёрдым намерениям тайно покинуть Лондон, исчезнуть без объяснений, на сером перроне вокзала Сент-Панкрас, под сводами огромной стеклянной крыши нас провожали Джон и Мэри, напоминавшие одновременно радостных и обеспокоенных родителей, что с ноющей болью в сердце отпускали детей в непредсказуемое путешествие. Адриана, не слушая никаких уговоров, позвонила Джону и сообщила, хитро улыбаясь в ответ на моё возмущение, что мы отправлялись в Маргейт.
– Что-то слишком рано вас потянуло к морю, – отозвался Джон, очевидно, ощущая некое колкое смущение, глядя то на два прислонённых друг к другу чемодана с грязными колёсиками, то на меня с любопытством и нетерпением. Его внимательный, полный недоумения и света настороженный взгляд ясно отражал буйство мыслей, догадок, предположений, отчаянного поиска ответа на вопрос, который он осмелится задать позднее. Джон боялся поверить в то, что настойчиво подсказывало своеобразное шестое чувство, поскольку нелепый вывод с трудом соотносился с закостеневшим образом того Шерлока Холмса, к которому он привык, который старательно изображал невозмутимую машину с ржавеющим без работы мозгом. Джон ещё ничего не знал о том, что должно было произойти через четырнадцать дней, думал, мы решили сделать паузу, сменить обстановку и снова ломать голову над решением древней загадки. – Сейчас в Маргейте должно быть ещё холодно, не сезон.
– Брось, Джон, они точно не загорать едут, – с какой-то двусмысленной, торжествующей улыбкой проговорила Мэри, будто уже чётко обозначив для себя занимательное значение этой поездки и лишив меня права возразить и отстаивать собственное мнение. Но я и понятия не имел, какие бы слова смог подобрать в свою защиту, да и стал ли вообще спорить. – Где вы остановитесь?
– В гостевом доме «Бичвью», совсем рядом с пляжем и галереей современного искусства, – ответила Адриана, стоя чуть позади меня, постукивая по пластмассовой ручке чемодана. О любопытном факте, что я уже бывал в городе вместе с семьей, в том же самом доме, она решила умолчать, и за это я был благодарен.
– Вот, видишь, какая у них намечается обширная культурная программа, – не переставая таинственно улыбаться, провозгласила Мэри, хоть и мрачная тень тревоги просматривалась даже в столь бодром расположении духа.
– Теперь уже можно садиться в вагон? – вмешался я, сравнивая затянувшееся прощание с безжалостной экзекуцией.
Лёгкие объятия, шутливые напутствия, многозначительные взгляды, удар чемодана о ступеньку, голоса безликих незнакомцев, гудение, пронизывающее всё вокруг, тряска – всегда одинаковые интонации поезда – и мы уже уносимся по прочерченной рельсами дороге, всё ускоряясь и ускоряясь. Лондон превратился в мельтешение картинок в рамке длинных вытянутых окон с закруглёнными углами.
Во мне неустанно колотилось нестерпимое раздражение от того, что Адриана находилась совсем близко, задевая ткань моего пальто, но вовсе ничего не говорила, мучительно делала вид, словно лишь случайно оказалась соседкой Шерлока Холмса, а в переполненном вагоне больше не было свободного места, чтобы пересесть и задышать ровно, сбросить напряжение, обратившее её в тряпичную куклу с туго перетянутыми швами. Она считала, что меня обязательно кто-нибудь узнает и посеет новые семена разрастающихся слухов, какие разнесутся пятнами заголовков на листах дешёвых газет. Ясновидящей не приходило в голову, что в поездах, в этом замкнутом мире на колёсах, промежуточном положении между пунктом отправления и назначения, меньше всего хотелось тратить время на изучение пассажиров. И я огляделся, чтобы доказать – никому не было до нас дела.
Справа сидел мужчина средних лет, держа спину на удивление ровно, напряжённо, крепко вцепившись в подлокотники и неподвижно смотря вперёд, в выступающий над креслом затылок задремавшей женщины. Я предположил, что он был таксистом, и единственная функция, которую он был способен безукоризненно исполнять – управление автомобилем, выписывание чеков, настройка ритма жизни, разломанной изнурительным бракоразводным процессом, на лад дорожных знаков и сигналов светофора. И сейчас он чувствовал себя брошенным в вакуум, где постепенно и сам испарялся в абсолютной пустоте. Возможно, он однажды покончит с собой, остановит машину прямо на мосту и сорвётся в Темзу без сожалений и сомнений. Если бы поезд вдруг соскочил с рельсов, опрокинулся бы вверх дном, этот раздавленный унынием таксист был бы счастлив оказаться под завалами с металлом и стеклом, разорвавшим плоть.
Потому и во мне тоже нередко просыпалось желание отключить все анализаторы и замереть без движения до остановки на нужной станции, чтобы случайно не заглянуть слишком глубоко в грязь чужой жизни.
Напротив расположилась пожилая пара, привыкшая к медленному, невыносимому течению времени в мчащейся связке вагонов. Женщина, поправляя забранные тяжёлой заколкой поредевшие седые волосы, читала небольшую книгу с надорванной обложкой, мужчина, нацепив очки с толстыми линзами то поглядывал на раскрытые до треска переплёта страницы, то без особого интереса смотрел на разбросанные по бурым полям маленькие дома, похожие на горсть камней. Лик раскинутых по ту сторону равнин светился пепельным оттенком утра на поверхности его выпуклых линз, но я не сомневался, что он даже окончательно ослепнув, не собьётся с пути, не пропустит ни одного поворота, перешагнёт любую яму, обойдет по самому краю пруды, потому что всё это слишком глубоко вонзилось в его естество, вгрызлось в память.
Им были абсолютно безразличны остальные пассажиры, ставшие за долгие десятилетия бесконечных разъездов неотличимыми от багажных полок, сидений с неудобными спинками, маленькими столиками.
Я склонился к уху Адрианы, будто собираясь что-то прошептать почти неслышно, неуловимо, одним только воздухом, и она испуганно вздрогнула, дыхание на секунду оборвалось.
– Ты молчала и в прошлый раз по дороге в Эксетер, пока я не заговорил с тобой. Я ненавижу твоё молчание в поезде.