Страница 24 из 308
Потом последовал удар, от которого загрохотали камни, и содрогнулась земля. Сквозь гарь пробивались едкие запахи, которых никогда не встретишь в лесу. Старуха, которая тогда была молода, бесстрашна и любопытна, поднялась на грохочущую скалу. Ей и раньше приходилось видеть блестящих стрекочущих зверей высоко в небе. Изредка их тёмная тень на мгновение пятнала её жилище. В тот день она впервые увидела зверя так близко – искорёженного, обжигающе-горячего. Нутро его было выпотрошено от удара – так, что железные внутренности разлетелись по округе. В носу щипало от горького дыма, но любопытство оказалось сильнее. Старуха ждала долго – достаточно, чтобы умер самый свирепый смертельно раненый хищник – а потом заглянула в чрево зверя.
Внутри слабо стучало сердце – не громадным барабаном тараур-ти, а тихим ритмом обессиленного, попавшего в силок птицеящера. Она не ошиблась – внутри оказались мертвец и полутруп. Головы обоих закрывали белые пластины с нарисованными на них лицами. Она не знала, что с ними делать.
Полутруп почувствовал её присутствие и медленно снял с головы белую пластину. Тогда она увидела, что полутруп подобен ей. Он что-то тихо свистел и клекотал, но она ничего не понимала – тогда ей были известны короткие охотничьи щелчки, если приходилось загонять вместе с сёстрами большого зверя, да посвист-обманка триби-ту. Полутруп заметил её слезящиеся от горького тумана глаза и продолжил болтать, жестами предлагая ей снять белую пластинку с мертвеца и надеть на себя. Не понимая, зачем ему это, она повиновалась. Полутрупу было тяжело шевелится, так что он пытался помочь только жестикулированием и нескончаемой болтовнёй. Когда что-то в хитрой пластинке мягко присосалось под нижней челюстью, она запаниковала и попыталась содрать с себя эту гадость. Полутруп переживал.
А потом старуха замерла в изумлении – мир стал чётче, слёзы больше не катились крупными каплями из глаз, в ноздрях не щекотало. Едва слышно гудевшая белая пластинка оказалась сильнее горького тумана. Стоило старухе перевести взгляд на полутруп, как над ним зажглись светящиеся ярко-синие червяки. Она замахала руками, чтобы прогнать их. Это страшно его развеселило.
Она выволокла мертвеца из мёртвого зверя и сбросила его со скалы на поживу падальщикам. Полутруп сам передвигаться не мог. Тогда она затащила его на себе на самую вершину скалы, где воздух был чище. Она жестами объясняла полутрупу, что оставила его про запас на случай, если с едой будет туго, чтобы он не питал ложных надежд, но он, видимо, считал это шуткой. Большую часть времени, когда он ни снимал белую пластинку, чтобы глотнуть воды из родника, или ни проваливался в полусон, старухе казалось, что он чего-то ждёт и внимательно прислушивается.
Стрекочущие звери всё не прилетали, чтобы спасти полутруп от участи стать старухиным провиантом. Но на третий день ветер переменился, горький туман стал уходить, и можно было больше не беспокоиться о запасе пищи. Она не добила полутруп. Она охотилась для себя и для него, и заново учила его ходить, и пыталась разобраться в его хитром языке, когда он показывал на тот или иной предмет и произносил жуткие сложные трели. Полутруп всё ждал чего-то. Когда старуха, наконец, худо-бедно смогла его понимать, он рассказал, что их белые пластинки называются «тактическими шлемами» и должны подавать особый, неслышный свист, по которому его должны найти его сородичи. Но сородичи почему-то всё не приходили – наверное, что-то сломалось в пластинках, так думал полутруп.
Когда они первый раз пошли к обители, чтобы отдать капсулу древу, она убеждала полутруп всё рассказать своим. Чтобы они увидели, что не особо она и глупая, и порченная. Он только отмахнулся, рассказал, что на самом деле значат старые сказки о сотворении лесных людей, и добавил странную фразу: «вонючий помёт триби-ту может быть в какой угодно голове». В предрассветном сумраке они посмотрели на периметр обители – верхушек разлапистых причальных башен уже касались первые лучи солнца – и ушли в лес.
Она не знала почему, но его так и не искали, хотя доказательства его существования исправно приносились в обитель. Ни одного отпрыска им не вернули – видать, дочерей у них не было. Старуха отдала его тело падальщикам несколько дождепадов назад.
– И теперь ко мне каждый год посылают какого-нибудь мальца, и все ведут себя одинаково. Я начинаю понимать фразу про помёт триби-ту, – проговорила старуха, слезящимися глазами глядя на пелену дождя.
Оранжевый, свернувшийся клубком на полу и ёжившийся от порывов сквозняка, буркнул:
– Извините.
– Сколько тебе ещё женщин искать? – поинтересовалась старуха, принявшись толочь в деревянной ступке остро пахнущие листья.
– Двоих, – Оранжевый зевнул. – Бесполезная затея. Они меня наверняка побьют.
– А как ты хотел? Вы с агрессией, мы с агрессией. На понимание нужно время.
– Которого у меня нет.
Бабка покачала головой, сетуя на занятую молодёжь.
Оранжевый хотел добавить, что он, конечно, может попробовать свалиться со скалы, переломать себе ноги и надеяться, что какая-нибудь баба его пожалеет, а не сожрёт в голодный месяц, но побоялся, что хозяйка обидится и выгонит его в дождь на ночь глядя.
– Спи давай, – буркнула старуха. – Я-то уже почти не сплю.
Оранжевый встопорщил лепестки, чтобы между ними и поверхностью тела была прослойка тёплого воздуха, закрыл глаза и сам не заметил, как уснул.
Наутро старуха собрала ему в дорогу змеиных сосисок, строго спросив, знает ли он, как важна термическая обработка пищи. Оранжевый уже как-то по привычке выпал в культурный шок, надел связку сосисок на шею в качестве экзотического туристического украшения и заверил, что знает.