Страница 22 из 30
Что верил ее постоянству.
В другую влюбись или трогайся в путь.
Котомку на плечи - и странствуй.
Увидишь ты озеро в мирной тени
Плакучей ивовой рощи.
Над маленьким горем немного всплакни,
И дело покажется проще.
Вздыхая, дойдешь до синеющих гор.
Когда же достигнешь вершины,
Ты вздрогнешь, окинув глазами простор
И клекот услышав орлиный.
Ты станешь свободен, как эти орлы.
И, жить начиная сначала,
Увидишь с крутой и высокой скалы,
Что в прошлом потеряно мало!
Генрих Гейне
Его лицо было сродни лицу мертвеца. Оно было бледным, щетинистым, со впалыми щеками и изнеможёнными глазами. Его тело было слабым. Несколько дней и ночей он не видел сна. Он хотел есть и спать. А ещё, пожалуй, пить.
Рисуя такого человека, как он, природа явно издевалась. Он напоминал древнего воина павшего ордена, или члена провалившейся экспедиции. А если природа рисовала его по своему подобию, то он мог напоминать только старый изгнивший изнутри дуб, который кренится под собственным весом и ударами топоров.
Его ноги медленно ступали по брусчатке. Он шёл вдоль узкой улицы с высокими трёхэтажными красивыми домами. Вдоль улицы шли фонари, которые были украшены венками и длинными гирляндами, переплетёнными вместе с новыми цветами. Но красоты он не видел. Он видел только смрад и грязь, которую так тщательно и скрупулезно прячут французы под пеленой романтики и красоты мистицизма.
Прохожие оборачивались ему в след. Он был в грязных лохмотьях, которые выдал ему фронт. Дамы улыбались, смеялись, а мужчины занимались своими делами, или читали те единственные незапрещённые Наполеоном газеты, со строгой цензурой, но при виде Монро все затихали. Он был словно Вергилий, который прошёл ад, или Сизиф, наконец-то донесший камень наверх.
Церковь била в колокол, слышались песни, в особенности отчётливо звучали слова старой марсельезы. Он шёл вдоль Сены, вглядываясь в её воды. Он слышал, как вода звала его. Он слышал её душевный крик.
Париж. Париж жил своей жизнью, дышал, как человек, пил, как человек, и, казалось, умирал, тоже как человек. Весна пришла в Париж вместе с Монро. Люди радовались теплу и запахам новой поры. Деревья стали оживать, в них, как и у всех нас, побежала кровь. Их собственная кровь, которая оживляет всё, вдохновляет красотой. Кровь дерева – это то, что непостижимо, но оттого и прекрасное. Кровь дерева – это то, чего нельзя увидеть или почувствовать, как искренние слёзы чиновника.
Его красные, уставшие глаза отыскали её дом. Элиза должна быть внутри, он знал. И Монро вошёл. В доме, в её милом доме, стояла тишина, и только со второго этажа, там, где Монро знакомился с Элизой, оттуда доносились звуки. Голос Элизы и… чей второй голос? Мужской, низкий голос, как у какого-нибудь хорошего римского оратора. Монро скинул свою сумку, и стал подниматься наверх. Он подождал бы её, сделав сюрприз, но не мог дождаться. Он хотел увидеть её и прильнуть к ней. Это всё, чего он сейчас по-настоящему хотел. Он поднимался медленно, тихо ступая на ступеньки; но медленно он ступал не из-за скрытности, а из-за слабости во всём теле. Он слышал её хихиканье, и сердце его остановилось от радости. Он вошёл в комнату.
Элиза стояла в обнимку с каким-то парнем. Кто он? Они обернулись на него и ужаснулись: перед ними стоял бледный как призрак человек, старый любовник, который словно вылез из собственной могилы.
Элиза была напугана. Её кавалер пошатнулся, и их объятия разорвались. Они целовались? – мелькнуло у Монро, и сердце его сжалось и заныло той сильной болью брошенного друга. И от этого сердце Монро разбилось вдребезги. Ему стало дурно, а внутри проснулась самая древняя ярость, давшая силы тему, а лицо и тело не выдало ничего. Оно было бледным и холодным. Только кулаки его непроизвольно сжались.
Оба мужчины смотрели друг другу в глаза. Монро страшным и холодным взглядом, полным презрения, которым можно озарить только противника, а его противник – рассеянным взглядом мальчишки. И он рванул в соседнюю комнату.
Монро в одно движение выхватил пистолет, а Элиза перекрыла своим телом любовника. Нет! – раздалось с её уст. Голос был ему чужд. Не стреляй в него! – добавила она.
Монро оттолкнул её, но не сильно, и рванул за парнем. Монро влетел в соседнюю комнату, и увидел, что любовник стоит на подоконнике, как раз перед прыжком. Монро нажал на курок. Промах. Промах? Он никогда не промазывал! В два прыжка он подлетел к окну. В низу никого не было, парень скрылся, крови не было.
В жилах Монро сейчас бежал холод. Он обернулся и увидел перед собой Элизу, всю в слезах, бледную, как призрак. Он всё понял, собственно, как и она. Он смотрел ей в глаза. Он хотел обнять её, но эта затея вдруг пала, как и она в его глазах. Он молча пошёл прочь. Мороз пробежал по их спинам и сердцах. В комнату влетел лепесток цветущей яблони.
Он спускался по ступенькам, едва держа при себе сознание. Он хотел просто забыться, и, скорее всего, навсегда. Непоправимый удар по его душе. Монро взял свою котомку, и навсегда покинул дом Элизы. Её милый, тихий дом. Элиза упала навзничь и зарыдала, по его щекам тоже побежали слёзы, но он не показал их. Дверь захлопнулась.
Он шёл неведомо куда в своем беспамятстве и бреду. Он никого не видел перед собой. Он просто шёл. Его сердце и голова, казалось, не выполняли никаких процессов. Ветер копошил его грязные волосы. Ранняя весна принесла с собой разочарование и разбитые ожидания. Цветы пробуждались ото сна, и запахи дурманили юношам и девицам голову. Они были пленниками любви. Счастливыми пленниками любви. Но на Монро запахи весны не действовали. Пошёл лёгкий дождь. Никто из людей не прятался, они наслаждались первым дождиком, и плевать, что капли его холодные. Париж напоминал сборище маленьких детей. Счастливых детей. Церковь била в колокол, а люди ходили подвыпившие с искренней улыбкой на устах. Для Франции наступила весна как внутри, так и снаружи.