Хранители

– Эх, дала моя жизнь течь,

Заполни ее, море-любимая!

– Но утешься, жена, я вернусь,

Не забудь ягненка запечь.

Последние две строки – это уже заканчивал Димитрис.

И Мария, смеясь, шлепала его полотенцем по шее.

После одного такого особо теплого вечера у меня родилась идея. Неделю назад привезли стулья. Обычные, как в любой критской таверне, – с плетеными сиденьями и деревянными спинками. Покрыть их лаком? Сделать разноцветными? Все не то.

Однажды утром, когда Мария собиралась в огород, я подсунула ей под нос лист:

– Мария, прочти, пожалуйста, поправь ошибки.

Все-таки в письменном греческом я была пока не сильна.

Мария сперва прочла. Поправила. И только потом спросила:

– Что это?

– Это мантинады. На спинке каждого стула я выжгу отдельную мантинаду.

Мария посмотрела на меня взглядом, который я идентифицировать не сумела. И потому пока решила дать ему рабочее название «сумасшедшая русская».

Довольно споро я выжгла несколько четверостиший.

Первое было такое:

Пучеглазые рыбы знают мою тайну,

Осьминог бормочет о ней с креветками,

И только ты, упрямый сфакийский[9] рыбак,

Еще ничего не знаешь.

Его, несмотря на все свое изначальное хмыканье и взгляды, особенно полюбила Мария. Всегда садилась именно на этот стул. На некоторых вместо мантинад я выводила четверостишия из ахматовского «У самого моря», сверяясь со сборником стихов Анны Андреевны, привезенным в числе любимых книг из Москвы.

C Марией мы сошлись быстро. У нее были два качества, свойственные многим критянам, мне импонирующие: спокойное отношение к похвале и сдержанность. Восторги по поводу сшитых ею занавесок и сотканных половиков для номеров отеля она принимала с легкой улыбкой. И терпеливо, по нескольку раз, повторяла полезные свойства трав, когда мы уезжали в горы их собирать. Не раздражалась, когда на первых порах я путала названия. Наполнив мешок вербеной, эхинацеей и розмарином, мы заезжали выпить вечерний кофе у источников в Спили. Из пастей лепных львиных голов лилась родниковая вода с Псилоритиса. Вокруг в тавернах сидели непременные деды-патриархи. Меж столиков шныряла детвора, за которой присматривали все находящиеся тут мужчины и женщины. К моей спутнице часто подсаживался кто-нибудь из знакомых.

Вернувшись домой, мы развешивали травы под потолком таверны.

После одной такой вылазки я познакомилась с Маркосом.

Стоял душный августовский вечер. Я взяла пикап Димитриса и поехала к Триопетре купаться голышом. От идеи понырять на любимом пляже Дюны святого Павла, где сноркала, если выдавался свободный час-другой, отказалась: сил спускаться по песку вниз и особенно карабкаться потом вверх не было.

Приткнув пикап на обочине под старой оливой, я разделась под скалой до нага и, придавив одежду камнем, чтобы не унесло ветром, с разбегу бросилась в пенную бирюзу под тремя каменными парусами. Вблизи видно было, что они слоистые, словно собранные из известковых пластин, выскальзывающих друг из-под друга.

В таверне дальше по берегу сидела компания. То, что им, пусть и издали, видна моя обнаженная натура, не смущало меня. Критский юг принадлежит нудистам, мы тут в своей стихии. В 60–70-х годах вольный дух обосновался на побережье Ливийского моря вместе с колониями хиппи. Со временем их поселения сгинули, но атмосфера всеобщей расслабленности со всеми ее атрибутами, в том числе нудизмом, осталась. Кажется, даже географическое положение этого самого южного края Европы, зависшего меж двух континентов, делает несерьезными любые законы, кроме одного, сформулированного все теми же хиппи: здесь всегда сегодня, а завтра не наступает никогда.

Натянув топик и шорты, я дошла до таверны и села за столик, уходящий четырьмя ногами в смесь песка и гальки. Попросила фраппе. И немного поболтала с хозяйкой – Поппи, знакомой Ивана.

Разговор за столом, где сидела компания молодых людей, велся на упрощенной версии английского, как бывает в многонациональных сообществах. Обернувшись, встретилась с пристальным взглядом пригожего молодого человека. Сначала я приняла его за англичанина, поскольку в отличие от остальных собеседников на этом языке он говорил, насколько я могла судить, безупречно. Высокий, худощавый, с пушистыми ресницами вокруг темных глаз. Стиль одежды также был иной, нежели у молодых горожан на Крите, предпочитавших джинсы и футболки. На нем были брезентовые брюки с большими накладными карманами и ярко-желтая рубашка навыпуск. Одна из девушек была явно к нему неравнодушна – опиралась локтем о спинку его стула и нагибала голову, ловя взгляд.

Солнце над морем тонуло в дымке, обещая знойный день. Где-то неподалеку двое мужчин уже закончили работу, Мария готовится накрывать стол. Пора возвращаться. Я быстро расплатилась и пошла к пикапу, чувствуя меж лопаток все тот же прицельный взгляд.

Едва села за руль, в зеркале заднего вида показался красный кабриолет, мигающий фарами. Очевидно, мне, поскольку, кроме нас, на грунтовке никого не было.

Увидев мои поднятые брови, красавец из таверны засмеялся. Приткнул «фольксваген» на обочину и перепрыгнул через дверцу.

– Привет! Удивлена? – опираясь об окно пикапа, спросил он по-английски.

– Да, нечасто встретишь на критских грунтовках такую машину, – медленно ответила я.

Английский был непривычен, заставлял много думать и скудно говорить.

Он представился. Оказалось, Маркос – критянин. И я с облегчением перешла на греческий.

– Мы с тобой коллеги, – заметил он. – Я тоже дизайнер. Поппи сказала, что хозяина отеля, в котором ты работаешь, зовут Иван. И, представляешь, только тогда я вспомнил: он партнер моего отца. Папе принадлежит здание, где у Ивана таверна в Ханье! Они даже думают вместе отремонтировать его и открыть небольшой бутик-отель. Дом-то XVII века, венецианский.