Цветы для наглых

Анастази, поднявшись, стряхнула цветы с подола, остановила склонившуюся, чтобы подобрать их, Альму.

– Идем, Альма. Оставь их. Твое ли это дело?..

С того дня Лео не искал ни свиданий с королевой, ни возможности побеседовать наедине. И как будто этому можно было радоваться, но по ночам королева лежала без сна на роскошном королевском ложе, и закрывала глаза всякий раз, когда руки Торнхельма касались ее тела. Она впервые почувствовала столь явное отвращение к мужу, и ей неистово хотелось ударить его, оттолкнуть, прогнать от себя, да просто напиться допьяна, чтобы ничего не понимать.

Она была бы рада оставить супружеское ложе хоть на время, но чрево ее не носило плода, а иной предлог, несомненно, показался бы ее супругу – да и всем при дворе, – подозрительным.

Торнхельм с видимым удовольствием рассказывал ей, что торговые пути в обход Вермандуа и оскудение казны собьют спесь с молодого графа, что вознамерился припомнить Вальденбургу давние обиды – по большей части мниные.

– Он горяч и неосмотрителен – ибо, поистине, немного ума нужно, чтобы, год за годом теряя доходы и влияние, решиться поддержать Конрада и соперничать с Вольфом. Стоит отдать должное твоему бывшему сюзерену, Ази, – он весьма ловко умеет выбрать время для заключения новых союзов и возобновления прежних!

Королева взглянула на мужа поверх серебряного кубка с теплым травяным настоем, который обыкновенно пила на ночь.

– Посрамить Конрада и заставить его забыть о своих притязаниях? Недурно, мой возлюбленный супруг. Я никогда не сомневалась, что Вольф желает именно этого. Неспроста ведь он отказался отдать свою дочь за одного из сыновей князя, хотя Конрад предлагал это весьма настойчиво. Что же до графа Вермандуа… он постоянно обвиняет род Лините в колдовстве и интригах, не гнушаясь самыми гадкими домыслами – так пусть на себе почувствует, как тяжела твоя рука.

Торнхельм придвинулся ближе, обнял; его нежность вызвала в Анастази раздражение и ярость. Она дивилась его нечуткости, спокойствию, которое, как ей казалось, граничит с равнодушием.

– Осторожней, не то я его опрокину!.. Мой возлюбленный супруг, прошу тебя также помнить, что дружбе тевольтского короля не следует слишком доверять. Я бы не задерживала его посланца при нашем дворе долее, чем это необходимо.

– Посланец короля Вольфа, безусловно, должен будет вернуться к своему сюзерену, – смеясь, сказал Торнхельм. – Вершить королевскую волю будут другие люди – те, кому это прилично по титулу и происхождению. Боюсь, однако, что по его серым глазам и светлым кудрям станут скучать многие дамы из твоей свиты…

– О чем ты, мой дорогой Торнхельм? Женщины так непостоянны. Они быстро утешатся. Теперь почти лето, и в Вальденбург попасть проще, чем в любое другое время года, а любой безземельный рыцарь – уже наполовину менестрель, и тем слаще поет, чем меньше у него серебра…

Как он смеет не чувствовать, что ей нестерпимо больно даже говорить об этом – как и слушать лютню, и быть спокойной и веселой в присутствии менестреля?! Разве он, ее любящий муж, не видит, что она желает, чтобы Лео Вагнер наконец покинул Вальденбург навсегда?..

Одновременно с отторжением другое чувство тревожило, удивляло ее. Королева видела в муже невольного и неосведомленного сообщника, с помощью которого можно избавиться от опасности, изгнать из сердца привязанность и вновь жить так, как жилось прежде – безмятежно и счастливо.

Являясь в Большой зал, менестрель был неизменно почтителен и услужлив. Яснее чем когда-либо, королева замечала, что он нравится женщинам, благородные дамы – быть может, из одной учтивости? – смеются его шуткам и отвечают ласково на искусную лесть, служанки же с ним всегда особенно обходительны – а значит, он вполне может пользоваться их податливостью.

Он пел самые лукавые, самые нежные любовные песни. Однажды подсунул шуту Паулю коробочку, которую тот никак не мог открыть. В коробочке соблазнительно позвякивали то ли монетки, то ли еще какие любопытные безделушки, к тому же она сама была такая красивая, что шут приходил то в отчаяние, то в негодование оттого, что ее секрет ему не поддается. Раз даже хотел швырнуть ее об пол, но Лео остановил его:

– Пауль, Пауль, будь осмотрительней. Эту шкатулку можно запросто обменять на большой каменный дом в Ледене.

– Что толку владеть домом, когда даже дверь в него невозможно приотворить? Велика радость жить на крыльце! – шут негодующе топнул ногой, но слова менестреля, видимо, задели его; переведя дух, он снова предпринял попытку открыть коробочку – и снова потерпел неудачу.

Тогда, словно сжалившись, Лео осторожно приоткрыл коробочку сам, не показывая шуту содержимого; потом закрыл, снова отдал Паулю в руки – и все началось заново.

Это развлечение – вкупе с музыкой – забавляло дам несколько дней подряд. Когда же стенания несчастного шута надоедали королеве, она делала знак рукой, и кто-нибудь из фрейлин или Альма швыряли в него мотком ниток, чтобы он вел себя тише.

Королева обыкновенно слушала менестреля, откинувшись на спинку кресла и подперев подбородок рукой. За ее спиной застывали в никуда не движущемся движении птицы и львы. Драгоценные камни, усыпавшие корону и ворот платья, бросали разноцветные отсветы на ее лицо, строгое и задумчивое, на светлый платок из тонкого муслина, которым она покрывала волосы – чего прежде почти никогда не делала. По выражению глаз, губам, мимолетным жестам несведущему человеку трудно было бы сказать, весела она или печальна, внимательно вслушивается в слова канцоны или думает о чем-то другом – но менестрелю хотелось верить, что ее взгляд затуманивается не только оттого, что она тоскует вместе с благородной дочерью графа Эмброка или, как пастушка Трауди, любуется своим простым счастьем.