Страница 49 из 184
«Коль говорю, так верьте мне:
Кто круглый год своей жене
Наряды дорогие шьет, не о себе печется:
Ему не выпал бы почет,
Что и чужого в свой черед
Нести крестить придется…» *
– Что за мерзкие стишки? Хоть и складные, даром что сочинил их, наверняка, какой-нибудь нищеброд, охальник и пьяница! Удо, поведай мне, с каких это пор королевский паж позволяет себе читать подобную дрянь?! Кто дал тебе эту записку?
– Простите, мой король! Песенку я услышал в Гюнттале, на празднике. Там же мне продали несколько таких листков. Стишки, разные занятные картинки…
– Представляю, что изображено на тех картинках! Дорого заплатил?..
Удо потупился. Видимо, цена для него была почти непомерной.
– Разве тебе не известно, юный неслух, что есть и другие песни, поприличнее?.. И есть поэты, коими воспеты подвиги героев и мудрость королей, а не приключения легкомысленных девиц да жадных до почестей проходимцев… И тебе не следует подхватывать всякую чушь, которая годится разве что для кабака!
Юноша слушал, уставившись в пол. Торнхельм, смягчившись, добавил:
– В мире много поэтов и певцов, куда более достойных внимания, Удо. Тот же Герхард фон Эрвель. У него можно услышать и о силе духа, помогающей преодолевать препятствия, и о тоске молодой женщины, возлюбленный которой отправился в далекие земли за ратной славой, верный данному обету, да и просто о счастье тихой, созерцательной жизни в уединении и ладу с миром! Разве может эта дрянь сравниться с его высоким искусством…
Торнхельм говорил совершенно искренне, ибо однажды ему довелось слушать фон Эрвеля при одном из княжеских дворов, и тогда король щедро вознаградил менестреля. Тот принял поощрение от короля с благодарностью и подобающим смирением. Ему, младшему сыну благородного рыцаря, обделенному наследством, каждая монета приходилась весьма кстати, хотя сам он никогда не требовал награды за свое мастерство, ибо слыл человеком гордым, даже сварливым.
И все же хорошо, что Ази была не слишком настойчива в своих просьбах пригласить его, сманив приличным содержанием и обещанием всеобщего почета, к вальденбургскому двору. Кто знает, о чем бы он стал петь, окажись здесь?
Злополучный листок все еще лежал под ладонью, и Торнхельм, сам не замечая того, медленно смял его.
– Дозволь мне сжечь его, мой король, – виновато прошептал Удо, но Торнхельм предостерегающе поднял руку.
– Королева, твоя извечная заступница, по–видимому, вернется в Вальденбург только завтра, когда утихнет гроза. Она заботится о тебе, называет милым юношей и самым верным из своих паладинов. Поверь мне, она не одобрит то, чем ты развлекаешься на досуге, которого, видимо, у тебя слишком много.
Удо был удручен до такой степени, что едва сдерживался, чтобы не расплакаться, и сейчас особенно бросалось в глаза, что он еще очень юн. Королю даже стало немного жаль пажа. Что ж, впредь будет наука, тем более что Анастази наверняка не станет судить своего любимца слишком уж сурово.
Торнхельм велел ему отправляться спать. За окном размеренно и докучливо шумел дождь, сгустившуюся в зале тьму разгоняло лишь неровное пламя в камине, и этой одинокой ночью сомнения пуще прежнего одолевали вальденбургского владыку.
Он давно чувствовал, что королеву мучает что–то, что она желала бы скрыть, но что проявлялось в мелочах – непривычной задумчивости, ответах невпопад, внезапной, словно лавина в горах, нежности. Однако она не считала возможным разделить с ним причины своей тревоги – только бесконечно целовала, гладила его лицо, плечи, руки, словно любуясь.
Умалчивает, а значит – не верит? Не надеется, что он сумеет помочь? Или, может, произошло что–то, о чем она просто не желает говорить? Впрочем, возможно, все это пустяки, глупые домыслы, и незачем выставлять себя легковерным и глупым ревнивцем…
Он представил, как пересказывает это недоразумение Анастази, почти услышал ее смех. Разве женщине можно запретить – пусть порхает, покуда ей нравится…
Ему и теперь было хорошо с ней почти так же, как во время медового месяца – в ее присутствии он оттаивал, становился разговорчив и весел. Видя его радость, Анастази тоже веселела, и к ней возвращалась легкость нрава. А едва она становилась такой, как прежде, Торнхельм отметал собственные тревожные предчувствия, с усмешкой думая, что, должно быть, это приближающаяся старость выкидывает такие шутки.
Что ж, королева еще молода, а ему, угрюмому затворнику, следовало бы понимать, что рано или поздно все это будет выглядеть именно так – и любой, кто мнит себя острословом, не упустит случая поупражняться в насмешках. А если слишком долго повторять нелепый слух, он становится весьма похож на правду.
Наконец дождь как будто перестал. Стало совсем тихо – лишь над башнями кружили ночные птицы, вскрикивали глухо, будто издалека.
Король сидел неподвижно, глядя в огонь.
Анастази вернулась из Тирбсте немного раньше полудня. Сразу заметила, что Торнхельм раздражен; насторожилась, не понимая, чем это вызвано.