Страница 152 из 216
— Вспомни луну — посветит в окошко. — Отто, присвистнув, заторопился с перевязкой и издал осуждающий возглас, когда Квентин повернулся вслед за тенями всем телом.
Кожа натянулась, от верхнего позвонка до копчика промчался огненный перекат, но повязки выдержали. Тени подтягивались по полу к закрытым дверям, стражами замирали у косяков, шалопаями-слугами висли на притолоке, фрейлинами вертелись у створок. Квентин поймал руку Отто, перевязывающую его через плечо, оглянулся и зашептал, надеясь увидеть в этих затуманенных предрассудками глазах прозрение, понимание:
— Я не Лийгарий, моё имя Квентин. Все видят в Илэйн ведьму, но ты, Отто, лекарь, образованный, мыслящий, неужели не видишь иное, не видишь безумицу? Она безумица с даром исцеления, её нельзя оставить, её надо спасти!
— Здесь кто-то спорит со смертью?
Прежде чем развернуться и встать, Квентин вздрогнул от этого голоса, хриплого, тихого, будто Илэйн с трудом дышала от агонии. Тени окружили королеву обожающей свитой, и казалось, она ступает в тёмном тумане.
— Никто! — пропел Отто, накидывая на плечи пациента рубаху и украдкой вкладывая в ладонь что-то холодное и стальное. Скальпель. Прошептал в ухо: — Лийгарий ты или Квентин, а мозгов у тебя недостаток. Бежим, в последний раз говорю. — И, пока Квентин пытался вдеть руки в рукава, а в ворот голову и при этом не выронить скальпель, жизнелюб Отто раскланивался перед приближающейся Илэйн, не забывая окоёмом теней продвигаться к открытым настежь дверям: — А я ничуть не страдаю! Напротив, спешу отрастить себе сытое брюшко и наесть здоровый румянец!
Полные жизнелюбия слова отзвучали вместе с шагами. Пала липкая, душная тишина. Квентин засмотрелся на плывущую по полу тень королевы в окружении теневой свиты, и холодное, влажное прикосновение к плечам застигло его врасплох. Илэйн истолковала его содрогание по-своему:
— Мой бедный Лиарэ, ты так измучен! Я причинила тебе столько боли… — Её вздох трепыхнулся крыльями мотыльков, попавшихся в паутину. Её запах почти утратил человеческое начало, от кожи пахло не потом — гнилью яблок и пылью. Тлением.
Этим утром Квентин купал её, причёсывал и уговаривал выпить его отвара, настоянного на полыни, тимьяне и зверобое, и хотя бы немного поспать. Раньше она слушалась его как девочка, ничего не требовала, только винилась, что не может даровать ему покой, она слишком скверная, поскольку, любя его так сильно, не может отпустить. Но на сей раз она разозлилась. Кожа сделалась почти прозрачной, низкие брови нависли ещё ниже, глаза побелели сильнее обычного и забегали в глазницах, а в тонких руках оказалось больше силы, чем он думал. Страдай, хрипела она, страдай от жизни, ты недостоин спасения и тень у тебя поганая, порченая. После злой вспышки всё вернулось на круги своя: днём Илэйн неподвижно просидела в самом тёмном и пыльном углу покоев, вечером совершила печальный обход замка, едва ли видимая в завесах своих теней. Ночью же вернулась завершить свой обряд… Или он ошибся, и порядок рушится?
— Луноокой неугодно, чтобы я исцеляла тебя… Но сегодня я пойду против Её воли — у меня есть, чем задобрить мою покровительницу. Потерпи, я только поприветствую Её и возвращусь к тебе, моё горе.
Квентин зажмурил глаза, в досаде стиснул между ладоней скальпель. Скольких из пяти выживших они завтра погребут во дворе замка? Хрустнули, отпираясь, подгнивающие ставни, Илэйн испустила гортанный возглас. Квентин обречённо обернулся. Нет, порядок не рушился, не считая намеренья пойти против «Её воли» и утишить боль лекаря с порченой тенью. Распахнув глаза навстречу луне за мутным стеклом, королева Илэйн молилась в столпе её света. Лунное сияние сквозь неё словно просачивалось, серебрилось в чёрных спутанных волосах, марало тёмное, расшитое лунами платье свечением гнилушек. Тени волновались, представляясь особенно чёрными и живыми.
Ритуал обрывался с лучом рассвета. Илэйн, словно нечисть, не выносила солнца.
— … Не оставь нашей тени, сейчас и в час нашей смерти, амис!
От вывороченной наизнанку прюммеанской молитвы делалось не по себе, как от внимания поднявших глаза теней. Всегда далёкий от набожности, Квентин желал бы в эту минуту прятать в руках диск со святым Прюмме. Но мог сдавить только скальпель, когда луна пригасила свой свет. Тени остались смотреть на неё, запрокинув к ней головы, а Илэйн направилась к своему «страдающему от жизни». Она потирала ладони, будто пытаясь убрать с них грязь — дар, ранее бывший благом.
— Сядь, моё горе, — бескровные губы подрагивали в улыбке мученицы, глаза сияли нездешним светом. — Тебе так больно, мучительно. Нет блага в том, чтобы пережить мор, но терпеть эту муку. Просто я не могла. Сядь.
Не сводя с неё взгляда, держа спину как можно прямее, Квентин послушался. Под зад ткнуло что-то мягкое, беглым касанием опозналась холщовая сумка лекаря. Растяпа Йоргенсен…
— Ты не должен страдать из-за меня, — Илэйн склонилась к нему, опутывая смертным дурманом и улыбаясь. Мертвенная ладонь легла ему на лоб. В выплаканных лунах глаз зрачки казались сгустками тьмы. — Прости за боль, моя радость. Я заберу её, я дам покой, я спасу тебя и уже наши тени пойдут рука об руку…