Яблочные дни. Клинки и короны

— Я не выйду к этим преступникам, — вымолвила Илэйн ясно и холодно. Оказывается, к их шествию присоседился то ли её секретарь, то ли один из министериалов. Квентин плохо помнил этого невзрачного человечка, одетого в рясу служителя храма Белоокой, да и не имел он важности в этом сне. — Безумная. Притворяющаяся. Безбожная. Дурная. Это лишь малая часть суждений обо мне, что сходят со лживых уст главы церкви, я знаю. Он и слуги его носят Её цвета и молятся, зажав Её лик между ладоней, но в сердцах их не бывает ни проблеска Её света. Я была среди них и видела. У них нет силы, которая заставила бы меня вновь появиться в Эльтюде! — Илэйн жёстче обхватила Квентина за запястье и добавила с усталым смешком: — Передайте послам Святейшего Совета[1] — пусть ждут. А коль скоро ожидание уморит их — тени у них бессмертны, и во власти у них вечность.

Гордость за Илэйн Заступницу проступила на губах Квентина редкой улыбкой. Илэйн Тиоли могла постоять за себя и перед обидчивыми претендентами на её руку, и перед Прюммеанской Церковью. Рождённая, чтобы быть королевой, она, к тому же, умела унимать боль и страдания одним касанием — и  у излечимых, и обречённых. Подобно тому, как на заре нынешнего мира Белоокая приносила умирающим смерть без муки. Отличие было в пользу Илэйн.

Первое время Квентин думал, это мистификация из благих намерений, но нет. Королева Карлата сжилась с прижизненным образом Белоокой настолько, что сама искренне верила, она — воплощение Той. Убедить в этом других ничего ей не стоило. Карлат больше не исповедовал прюммеанство. Для королевы Илэйн же не существовало святого Прюмме — посредника между людьми и Белоокой. Пресвятая Дева, она же Блозианка, приходила в этот мир прежде всего за тем, чтобы «открыть» ему Белоокую. Предвечный был сочтён Илэйн умершим в тот час, когда убили смертное тело Белоокой. Прюммеанская Церковь бы наверняка отлучила её, пошла войной на «безбожницу»… Но тысячи верователей взирали на фрески и витражи Белоокой, которые заказали у карлатских искусников. Тысячи верователей несли в свои храмы и молельни церковную утварь, которую приобрели у карлатских кузнецов и ювелиров. Тысячи верователей покупали яблоки, вкуснее которых не созревало во всём Полукруге. Наконец, тысячи верователей потянулись в Карлат со всего континента, ища у всеблагой королевы исцеления или хотя бы тихой, без боли, смерти

Прюммеанская Церковь не могла объявить еретичкой ту, кого прихожане почитали святой при жизни. В союзецеркви Илэйн отказала. Святейший Совет был вынужден наблюдать, как пожертвования верователей, что ранее стекались в Святой град, пополняют казну Карлата.

— Пусть Святейший Совет увидит, на какой постели спит Илэйн Заступница, сколько свечей сжигает, — не помня, делал ли так наяву, пошутил Квентин, едва оказался в покоях королевы наедине с ней. — И у него не останется сомнений в том, что она святая.

Илэйн отпустила своих дам ещё у дверей, возгласив, что близится святой день, когда Луна впервые окрасилась алым и покарала убийц Пресвятой Девы. У обожествляющих свою королеву женщин не могло возникнуть сомнений в сказанном: конечно-конечно, её величество и лекарь, правая её рука, проведут ночь, обдумывая праздник для добрых карлатцев. Это лето было так щедро на дары, и румяных яблочек достанет каждому.

— На этой кровати я испустила свой первый крик, — показала Илэйн на ложе в самой тёмной части покоя. Квентин поднял её на руки, пока не ослабшие от пыточных оков, понёс. Ноги помнили путь.  — Что может быть ценнее?

— А по этим коврам ты делала первые шаги? — Квентин опустил свою ношу на перины, сел рядом и повёл головой. В темноте ковры не отличить поверх дерева и камней, но он помнил вытканные сюжеты. Благодеяния Белоокой — это благие поступки Илэйн, красные яблоки — символ кровавой луны, белые яблоки в разрезе — просто луны, золотые яблоки — скромная дань чуду Пресвятой.  

—Ты надо мной смеешься, — улыбка на одну сторону. — Эти ковры преподнесены в дар мне. — Илэйн с облегчением вздохнула, прижалась щекой к руке Квентина. Он вздрогнул. Отвык, как наедине с ним она будто сходила с алтаря, фрески, превращаясь в земную женщину. Не луна держала её в объятиях, не луна баюкала её колыбельной. — А дождусь ли я сегодня дара от тебя, Лиарэ?

Память нахлынула запахом увядания и гари, синевою теней. Пришлось сделать вздох, чтобы ощутить дымок от любимых трав Илэйн. Пришлось оглядеться, чтобы увидеть пока безобидную темноту ночи и свет луны из узких окошек. Илэйн не жалела огня для подданных, но сама зажигала свечи только при необходимости написать ответ назойливым прюммеанам или женихам, разводила камин только с приходом к ней холодов. Дело было отнюдь не в одной бережливости. Чувствительные глаза Илэйн Тиоли болели от яркого света.

— Я только схожу за цитрой, — шепнул Квентин, помогая королеве высвободиться из тяжёлого, как свод неба ночного, платья.

— Возвращайся скорее. — Илэйн подставила ему лицо. Квентин легко поцеловал висок, задержал там губы, вдохнул запах её волос. Илэйн оставила поцелуй у него на кончике носа, неаккуратного, выдающегося, с горбинкой, из-за которой тень его профиля виделась ей несчастливой, угрюмой. Что ж, по тени она нагадала ему верную судьбу.

И Квентин отправился к себе, слабея от понимания, зачем был возвращен в этот сон, в какую игру затянут. В заброшенном крыле Табера, замка королевы Илэйн, он нашёл себе потайное местечко. В начале её царствования в то крыло ударила молния. Пожар уняли, но крыло закрыли — одна из башен могла рухнуть, крыша над одним из залов вовсе наполовину обвалилась. Именно его, зал под открытым небом, облюбовал себе Квентин Кёртис, Лийгарий Кетах, вечный бродяга. Путь лежал по заброшенному крытому переходу. В оконных стёклах зияли дыры, каменный пол замело жухлой листвой и засыпало обломками камней. После перехода надо было пройти через два зала. До появления в Карлате Лийгария Кетаха здесь давали балы и устраивали аудиенции. Теперь в залах резвились летучие мыши. Негодуя, они вылетели на огонь факела, прихваченного у покоев дам королевы.