Страница 38 из 41
Рассмеявшись беззвучно его округлившимся глазам, я поспешила пояснить:
- То есть небольшую историю о персонаже, которого выдумал другой автор. Представь, в онегинские времена она - совсем юная тонкая девочка, это ее первое утро развоза молока. Она прижимает к себе кувшин, у нее горят щеки, ей тяжело от ответственности. А лет через двадцать пять она – уверенная дама, владелица молочной лавки, шагает по Знаменской площади и слышит гудок паровоза. И эта уязвимость перед большим и непознанным, и невольное крестное знамение, и поворот головы, и тяжесть кувшина в свободных руках – все вдруг вырастает перед ней в этом звуке.
- Какая прелесть, и как точно - отчего ты не дашь мне прочесть ничего из написанного тобой? – слегка даже возмутился он.
- Оттого, что сейчас с нами происходит жизнь, а литература будет после, вместе они не умеют существовать, во всяком случае, в моем понимании. Быть может, поэзия способна отчасти... Но неважно, все равно ты не станешь мне объективным критиком, я тебе не доверяю, - поняла, что шутливого тона здесь недостаточно, и не стоит продолжать беседу в эту опасную сторону. Спряталась от его взгляда, торопливо поднимаясь губами по плечу. – Я хочу говорить с тобой.
Он взял меня за подбородок, и я благословила открывшийся нам верный способ сворачивать все сомнительные разговоры.
- Знаешь, в этом эпизоде я еще представляла тебя: как ты идешь своей утренней прогулкой до Биржи, из-за узорной ограды доносится морозный пар от всей Невы, кругом дымятся трубы, пышут скачущие лошади – на их горячих телах замерзает морозная корочка, как на фюзеляже самолета. И твой маленький выдох летит в бесцветный, матовый воздух неба и встречает снежинку, которая обращена к земле.
- Мог ли я предположить, что в такой далекой стороне живет ко мне такая нежность? И не может донестись.
Он высказался почти той самой цитатой, теперь она точно становилась для меня больше, чем про Одиссею. Я зажмурилась, выдохнула в подушку и не смогла выговорить ничего в ответ.
Кино закончилось, я лежала у него на груди и держалась молодцом, только позволила себе слизать с его ладони маленькую россыпь мучных крошек, которые всегда остаются от корочек пиццы.
- Я же обещала тебе свой любимый отрывок из седьмой главы. Ты, наверное, уже догадываешься, какой. Я все представляла, как ты ходишь по своему ректорскому дому, такому бесконечно огромному. Искала его фотографии в разные годы, смотрела, как падает свет, как река плещется в окнах. И думала: в какие ссылки перейти, чтоб просто о-ка-зать-ся там? – эту фразу я проговорила про себя. Не то чтобы мне было неловко цитировать Монеточку в разговоре о тексте Пушкина, но в необходимых разъяснениях эта фраза, мне казалось, утратила бы безусловно содержащуюся в ней поэзию, да и речь теперь была немного о другом. – Как ты за ними ловишь лучи сквозь портьеры, перебираешь книги, листаешь бумаги. И как я не могу даже увидеть настоящего облика этой комнаты и взглядом обнять все эти предметы, принадлежащие тебе, хранящие печать твоей руки. Но жизнь решила пойти другим путем, как видишь, вопреки литературному… Давай никуда не поедем сегодня, - подняв к нему лицо, решилась я, наконец, на это сомнительное предложение. Мой не отпускающий долг почему-то продолжал говорить о необходимости какой-то насыщенной культурной программы. – Здесь неподалеку есть чудный парк, можно будет выбраться. Чуть попозже, - откровенно лениво выдохнула я, встретив его совершенное согласие.
- Конечно. Мне тоже сейчас никуда отсюда не хочется. Что нового покажет мне Москва? – улыбнулся он.
- Сегодня бал, а завтра будет два.
- Тот сватался – успел, а тот дал промах, - приподнялся он на локте, чтобы приблизиться ко мне взглядом.
- Все тот же толк, и те ж стихи в альбомах***, - продолжала я видимо легко, но понимая, что на этом мой цитатный запас прерывается, и предвкушая его законную победу.
- Дальше я не помню, - опустил он глаза так откровенно. - Иди сюда.
***
Извилистый бульвар примирял негромкую улицу с вытянутым островком природы. Можно было идти его заключенным, почти беззвучным покоем и быть застигнутым удивлением, когда он упирался в гремучее прерывающее шоссе. По сторонам тянулись плотно вросшие в землю новостройки вперемешку с полувековыми домами, меньшими высотой, но превышающими опытом вмещать в себе жизнь, всякий день выпуская и впуская ее, наблюдая ее тянущийся след. Автобусы высаживали вечерних пассажиров, обремененных прошедшим днем и желанием преодолеть вытягивающую линейность: метро, маршрутов, графиков рабочих часов, уйти от нее к круглому, как сфера в дверном глазке, миру, ограниченному кухонным окном. Мы шли утоптанной тропинкой из мелкого гравия, совершенно непричастные этим законам, отягощенные другим, сухим и непреложным.
Парк был немноголюден в этот час, его устроенные просторы населяли лишь ранние собачники и счастливцы, отпущенные на волю. Воздух с примесью сладкой ваты прорезали звоночки самокатов и детские возгласы. Школьники предавались летним радостям с видимой беззаботностью, но можно было предположить вечерний взгляд какого-нибудь случайного мальчика, с опаской скользнувший к календарю, следующий лист которого таил знакомый трепет, всякий раз напоминая о хрупкости отведенной свободы. Никогда в детстве и студенчестве эти расхожие фразы о том, как август напоминает вечер воскресенья, как он затаивает тоску, не отзывались во мне, как теперь. Я знала, что все гораздо сложнее, что мои отношения со временем поневоле переросли эту линейную предсказуемость. Но проще было вместить что-то понятное, как уходящие каникулы, как отзвук увядания в каждой склоненной кроне, как воздух у холодеющей земли, неуловимо поменявший свое качество.
Я догадывалась, что под видимым спокойствием и твердостью, с которой он прижимал к себе мой локоть, не могло не таиться то же предчувствие, так созвучное его меланхолическому нраву. Но я знала, что мы не будем говорить об этом и делиться своими ощущениями на словах. Способ забыться и преодолеть всякие системы измерений, несмотря на свою беспомощность что-то переменить, был таким верным, что давал чувство обманчивой надежности и умел укрыть от части обдающих нас сквознячков. Отлетая, они пускали рябь по молчаливой воде.