Страница 37 из 41
Я сидела полуодетая на кухонном диванчике, подняв колени к подбородку, заказывала доставку и думала, что кто-то снова перепутал сценарий и я попала в какой-то из молодежных сериалов, которые терпеть не могла. Звонок домофона и звуки за дверью комнаты, кажется, растревожили его сонный покой: он сидел, завернувшись в простынку, очаровательно растрепанный и будто помолодевший лет на двадцать. Нет, я не склонна была приписывать какую-то особенную силу произошедшему – скорее, моему взгляду так показалось, потому что ему впервые предстал такой уверенный в своей беззащитности облик, ничем не прикрытый, позволивший себе снять все социальное, культурное, наносное. Он был подлинный и совершенно вневременной, и это выпускало внутри меня новый росточек восторга, заставляя закрыться хотя бы на минуту красоты от неотступно холодящего сквознячка, который определивал нас.
Я поставила коробку с пиццей на кровати перед ним, как будто это было самым естественным жестом в моем утре.
- Ты ужасно голодный, я знаю, - провела по его плечу, запоздало кое-как натягивая рубашку на бедра.
- Быть может, пройдем за стол, и мне... стоило бы одеться, - таким серьезным тоном проговорил он, что я положила свой кусок обратно.
- Ну зачееем? Правда, чтобы есть пиццу, одежда вовсе не нужна. Ты еще успеешь насидеться со своими господами в безумных воротничках и со всеми этими приборами непонятно для чего. Нет, как тебе удобно, конечно, - спохватилась я, чтобы не неволить его, - но так ваше превосходительство нравится мне гораздо больше, - позволила себе долгий взгляд, но не стала касаться, надо же было дать человеку возможность спокойно поесть.
Глядя, как он, несмело попробовав незнакомое блюдо, начал все с большим аппетитом уплетать, я искала, чем заняться, чтобы не сводить всю себя к не отпускающему созерцанию.
- Посмотрим «Онегина»? – заметив на столике пульты, вдруг выдала я, не потрудившись объяснить, что имела в виду.
- Это что-то вроде постановки, переведенной в ту форму отражения, к которому всегда можно вернуться?
Это было настолько изящное описание медиатехнологий, что я не сразу нашлась, что ответить, возясь с пультами. Вот уж не думала, что заботливая Катина инструкция к плазме пригодится мне при таких обстоятельствах.
Мы смотрели британскую версию, и его впечатления были смешанными: то звучали определения вроде «чудесно-грациозно» или «больше чем замечательно», то его смущали какие-то подробности вроде того, как Татьяна лежала в рыбацкой лодке с несвойственной барышне смелостью. Мне безумно интересно было видеть в нем реципиента, хотя сама я вообще не понимала язык кино и могла смотреть разве что экранизации. Но я рада была открывать ему возможность увидеть дорогое и привычное по-новому, и это было настолько увлекательным, что я справлялась со своей густой тягой, мешавшей видеть его целиком и вполную.
- Вы же все прекрасно знаете, - сбилась я вдруг на «вы», словно этот предметный разговор снова отнес нас на ту сторону близости. Но на самом деле мне очень нравилось так говорить, будто это множественное число хоть отчасти вмещало чудо обращаться к нему и заключенной в нем красоте, так превышающей меня. - ... про деталь и художественную условность. Просто в языке кино они проявлены так.
- Да, я за все, что создает подлинную картину жизни, ее ощущение, ее атмосферу. Просто несколько необычно наблюдать в таких образах героев, которых сам представлял иначе. Но тот, кто создал это – безусловно, художник, и его смелость творить рядом с Пушкиным оправдалась очень изящным произведением.
- Кстати, а почему тебя там нет? – озвучила я, не успев обдумать, едва пришедшую мысль, исполнившись какого-то звенящего счастья от этого осознания. – Вяземский есть, декабристы есть, архивны юноши есть, даже Шишков, а как же самый лучший издатель?
- Полно тебе, - так трогательно засмущался он, что я не могла бы за себя поручиться, - я, кажется, до сих пор не могу прийти в себя от строк его посвящения. Это же сродни бессмертию.
Мне стойко казалось, что все, происходящее со мной последнюю неделю – сродни бессмертию, но я не могла делиться этим с ним ни сейчас, ни вообще, прибегая к словам. И теперь, когда мы нашли другой язык, способный передавать и превышающее чувственность, я была почти спокойна. Насколько спокойной можно оставаться, зная, что самого сокровенного ты никогда не донесешь даже тому, кто стал, казалось, ближе собственной кожи.
Я возобновила в памяти стихи пушкинского ему послания и почувствовала подзабытые мурашки, слишком перекрытые похожими ощущениями другой природы. Смотреть экранизацию «Евгения Онегина» в кровати с человеком, которому он посвящен, было каким-то новым культурным уровнем. Почувствовала себя немного героиней какого-нибудь постмодернистского романа.
- Расскажи про свои любимые строки, - попросил он.
Я была рада, что пицца закончилась – иначе подавилась бы от восторга. Нет, правда, это была лучшая форма экзамена по русской литературе, которую можно себе представить. Он был близким, теплым, спокойным, сидел, набросив простыню на плечи, размеренно говорил о своем любимом деле и находил во мне такой горячий отклик не только самим собой, но и тем, что оно дорого и мне. Я понимала, что это совершенно незаконно и так не бывает, но опыт превышать пределы захватывал и заставлял проживать его снова и снова, не задумываясь, насколько это укладывается в голове.
- Я нежно восхищена всеми описательными строфами, этими совершенными приметами смены времен года. Про самый дорогой мне эпизод расскажу тебе чуточку позже, - протянула я, склонив голову, будто отягощенную осознанием: как удивительно ответ на его вопрос созвучен тому, чем я лишь набиралась смелости с ним поделиться. – Потом, не так давно меня вдруг очаровало это небольшое описание зимнего Петербурга, ты помнишь: барабан, лед, охтенка. Про нее я даже написала маленький фанфик.