Страница 27 из 41
- Как удачно, если нам удалось бы еще дойти до набережной – больше я в Твери почти ничего и не помню, - наклонил он голову так, будто мой вопрос прервал какое-то его раздумье.
Мы шли малоэтажной купеческой Трехсвятской – старой улицей, обращенной в пешеходную и имевшей обиходное название местного «Арбата», которым норовит похвастаться, пожалуй, почти каждый русский город. Сверяясь с картой и оформляя на ходу билеты, я замечала, как его взгляд светлеет при виде невысоких классических домиков, видавших, быть может, его юношей-семинаристом. Это был туристический уголок Твери, и кое-где можно было увидеть даже отреставрированные ретро-таблички булочной или книжной лавки, которые соседствовали, правда, с провозглашающими себя неоновыми вывесками масс-маркета.
Громады мостов и гранитный порядок прирученных набережных едва ли могли поразить воображение дорогого мне петербургского жителя, но, видимо, было в открывшейся панораме что-то такое, говорившее к его сердцу, что заставило надолго остановить взгляд на слиянии Волги с Тверцой. Он стоял, опершись на ограду, и смотрел в сторону Речного вокзала, где от старого монастыря времен его семинарии остался один барочный собор. Поймав направление его взгляда, я изучала своим дальние берега - кое-где совсем дикие, первозданные, напоминавшие описания из какого-нибудь текста Лескова. Вспомнила про памятник Пушкину неподалеку и хотела было поделиться с ним, но остановилась перед этим созерцательным молчанием, в котором было заключено что-то хрупкое и значительное. Я пыталась посмотреть на него со стороны по-настоящему: ведь в подлинной его реальности мне не может быть места, и убрать собственную наполненность им и все мои представления о нем показалось верным, чтобы приблизиться к такому взгляду. Мне казалось, именно это могло бы быть путем к его познанию – озарительно мгновенному и больше, чем человеческому, возможностью разглядеть его глубину. Но близкая его телесная воплощенность не переставала кружить мне голову даже теперь. Я думала о том, как многого еще не произошло для того, чтобы простая смертная встреча наша состоялась по-настоящему, и оттого попытка убрать себя из кадра его присутствия осталась лишь умозрительным упражнением.
Побитые бордюры и выцветшие буквы затейливых названий уездных городков на платформе автовокзала, где мы оказались, заставляли меня опасаться за комфорт предстоящих двух часов. Хотя, мысль эта была, скорее, автоматической – в таком обществе можно было пережить любые дорожные тяготы. Пожалуй, нам даже повезло: автобус попался умеренно технологичный, но с высоким подъемом, сдержанным бензинным сопровождением и не самым ужасным музыкальным вкусом у водителя. Я ожидала молчаливой заключенности моего спутника и старалась быть незаметной, оставляя пространство его воспоминаниям и раздумьям. Я занялась видами из окна и не сразу почувствовала, как он задремал, и мне открылась чуткая красота его сна. Кресла были тесноваты, и его локоть еще с начала пути уверенно поместился в сгибе моего, так что я принимала это почти бестрепетно. Было странное, непозволительное спокойствие в том, чтобы находиться в такой предельной близости обожаемого существа и замечать опасную натянутую прелесть в редких конструкциях линий электропередач, на какие я обращала внимание столько километров прежних своих дорог. Вскоре пространное шоссе сменила двухполосная сельская трасса с редкими домиками и необитаемыми остановками – свидетелями мерцающего бытия, которое сгущается по расписанию перед рассветом и после обеда. Я чувствовала прерывистое касание его волос на моей шее, различала сквозь хлопковую свежесть запах его плеча и мысленно обращалась к каждой кочке на нашем пути, прося ее быть милосердной и не спугнуть настоящей минуты.
Неловкость заключалась в том, что Бежецк был не конечной остановкой, и мне следовало заранее понять, когда нам готовиться к выходу, что означало потревожить моего спутника. Замкнувшись в любовании его выдохами, я совсем забыла, что у меня есть средство связи, которое теперь кстати поможет избежать лишнего шума, да и социальных контактов, не особенно радующих меня и в обыкновенных обстоятельствах. Интернет здесь, на удивление, был, что намекало на близость цивилизации. И правда, скромная точка на карте, в которую так удивительно была заключена я – огромное, устремленное и страстно взыскующее личное местоимение – приближалась к водоему, за которым лежал город нашего странствия. У меня было еще несколько десятков секунд, чтобы досмотреть его исходящий сон с этой стороны век и решиться прервать его. Я коснулась его руки, пригревшейся на коленях, провела от широкой ладони с выпуклыми прожилками до кончиков пальцев и вернулась к запястью, слегка поглаживая. Чувствуя, как сложносочиненный химический состав плещется у меня в висках, я пыталась прожить момент, в который эта густая сверкающая реальность, сметая координатную плоскость пространства и времени, врезается в мою память и становится в ней всего лишь ярлычком воспоминания. Я боялась поднять к нему глаза и невольно замечала боковым зрением, как под суетливые звуки прибытия жесты устремленных людей заполняют автобусный воздух, принявший для меня качество высокогорного. Наконец, чья-то грохотно упавшая тележка на колесиках была призвана стать маячком линейного времени, возвращающего к себе. С тяжело длящейся нежностью я убрала руку и подняла к нему лицо. Показалось, что я застала краешек мановения ресниц, которое не предназначалось моему взгляду. Теперь они были сомкнуты, а загоревшийся экран телефона, о существовании которого я снова успела забыть, показывал движущуюся точку уже на другом берегу.
- Петр Александрович, - произнесла я и почувствовала, что в эту минуту мне даже нравится собственный голос, никогда не казавшийся красивым, - мы почти приехали. Он чуть наморщил лоб, повел бровями, зажмурился, чтобы дать открыться совершенно ясному взгляду. И вдруг посмотрел на меня так, что впервые за все это время я отвела глаза первой.