Страница 21 из 41
- Выходит, мы с вами соработники на ниве просвещения юных? – чуть подавшись вперед, с не расходившейся еще улыбкой спросил он.
- Да, я занималась частными уроками несколько лет, но поняла, что педагогического дара лишена вовсе, и решила, что это будет нечестным.
- Вы прошли, стало быть, какие-то учительские курсы?
Это был самый обыкновенный вопрос, дань учтивости, но я впервые расслышала его интерес ко мне. И это осознание вместе с теплым креозотовым ветерком, который доносил ко мне его близкие выдохи, и шаткостью ползущего под нами полотна заставило меня крепче сжать поручень и ощутить какой-то непонятный подъем всего существа.
- Нет, я училась в институте, где из нас пытались вырастить писателей. Да, такой существует, но программа наша в общем-то сопоставима с вашим историко-филологическим отделением, а сам дух его основатели почитали вдохновленным Царскосельским лицеем.
- Как любопытно было бы посетить хоть одно из занятий там, но теперь, верно, летние вакации?
- Да, но я уверена, вы сами без труда смогли бы вести у нас семинары, с вашим опытом «Современника». Читая ваши наставления юным авторам, я всегда вспоминала своего учителя, который советовал избегать изысков и вымысла, обращаясь, прежде всего, к собственному опыту…
- Осторожней, нам пора сходить. Позвольте, - он вдруг спустился на ступеньку рядом со мной и подал мне руку. Я осторожно оперлась на его локоть, стараясь не перелить в это движение всю свою тяжелую нежность. Только потом я начала удивляться и не понимать, кто из нас впервые в метро. Да, это был второй эскалатор на нашем пути, но меня все равно продолжала изумлять его уравновешенность и способность не терять головы. Хотя, с последним мне решительно нелегко было согласиться. Было во мне еще какое-то непонятное умиление тому, как ответственно он подошел к этому сходу со ступенек – наверняка не пропустил голосовые объявления, которые его законопослушный разум, верно, продолжал считать чем-то неуклонно подлежащим исполнению.
Он не отпускал моей руки до самого поезда – я твердила про себя то, что это всего лишь этикет, чувствуя почти невесомость, от которой подкашивались колени. Будто его внимательный гуманизм разглядел во мне какую-то потребность в поддержке – едва ли что-то большее, иначе он, должно быть, напротив держался бы в стороне. Еще несколько станций я приходила в себя, отвыкая от его теплого плеча, изнемогая от необходимости касаться его снова и в то же время смиряясь с тем, что самое лучшее со мной, быть может, уже случилось. Поезд шумел так, что говорить было невозможно, мы сидели напротив друг друга, и я смотрела сквозь ресницы, как вагонный ветерок гладит его усталые веки.
***
Несмотря на дневное утомление тела и почти баюкающий гул в голове от избытка прожитых эмоций, я никак не могла уснуть. Была это невозможность привыкнуть к тихому ходу его жизни за тонкой стеной, или густая ликующая взвесь внутри, что не переставала ярко всплескивать от каждого, нового и нового осознания его воплощенного присутствия, или многоокий свет улицы, впущенный в комнату – я не знала. Близорукому взгляду представали распушенные венчики фонарных огней и ровный рыжеватый след, который ночное существование земли оставляло на тверди неба. Казалось, невозмутимый покров его сделался оттенком мягче, но было не уловить – то сгустились кругом свидетельства заоконной жизни не уснувших или пробудившихся людей, или где-то на востоке, за непроглядно клубившимся облаком, забрезжили первые лучи, и предчувствие их доносилось со скоростью света. На часы смотреть не хотелось – привязка к моменту была чужда этой ночи, и даже бессонница, прежде несущая только муку, казалась законной частью сотканного вокруг, хрупкого и невероятного волшебства. Я следила за бликами на стене и звуками в воздухе, которые оставляли стремительно бодрствующие жители за окном, и думала, как этот дом, не шелохнувшись, теряется среди подобных ему и ничем не выдает себя со стороны, вмещая происходящие за его стенами счастье, смирение и тревогу.
Шорох в его комнате был таким робким, что поначалу я приняла его за маленькое свидетельство жизни, присущее сну, но вскоре послышались осторожные шаги. Дверь была приоткрыта ради сладких сквознячков, и, зажмурившись до плывущих фигур перед глазами, я чувствовала, как почти бесшумно он прошел мимо меня на балкон. «Подышать воздухом, разумеется, как я ему и советовала – тем более в такую духоту. Или, быть может, это издержки привычки курить – автоматическое действие, которое помогает смириться с ощущением неполноты на освободившемся месте?" Стала припоминать заметки о бессоннице из его писем: меланхолия, поиски успокоения и потерянного собственного места – неужели и теперь то же? "Правда, а отчего нет – он настолько верен себе, что за все время столкновения с пугающим и непонятным ни разу не повысил голоса, не сказал резкого слова. С таким стоическим отношением к происходящему, он, верно, и внутри по-прежнему обращен к тому, что превышает время, окружающую действительность и другие переменные, не доходящие до основ существования».
Быть может, подобные мысли еще продолжали течь сквозь меня полупрозрачными строчками, но побеждающая часть была обращена во взгляд. И своим слабым зрением я видела теперь гораздо больше, чем привык показывать мир простым и ничем не отличившимся смертным.
Он стоял, облокотившись о подоконник, и очертания фигуры его принимали отблески неусыпного света, в котором покоился двор. Неудобно выгнув шею, я старалась дышать еще тише, но гораздо сложнее было вмещать в тонкий просвет между ресницами оглушительную красоту, надвигавшуюся на меня. Я думала о том, что он, глядя перед собой, принимает теперь самолет за блуждающую звезду – над этим домом они чаще летали так высоко, что не различить было сигнальных огней. Я говорила с ним про себя по старой привычке, будто он оставался портретным образом в облаке прекрасных слов, а не стоял теперь в нескольких метрах живой и воплощенный. Я рассказывала ему о могучих железных птицах с огнем и горячим воздухом внутри, которые дерзнули подняться до светил, так что человеческому взгляду стало не мудрено перепутать их между собой. Я хотела объяснить ему то чувство, что настигло меня однажды по ночному пути, совпавшему с возвращением домой маленькой пилотажной группы, как движущееся созвездие величиной. Оно было о том, как слабое сердце не умеет поместить невозблагодаримого, по каким странным законам случается благодать, но если у меня когда-то и были попытки ответить на этот вопрос, то теперь я слышала, как они рассыпаются перед происходящим. Он поднимал взгляд и, верно, старался припомнить картину неба над его Северной Пальмирой, и мне любопытно было, изменилось ли что-нибудь в небесном ходе за полтора века так, чтобы это стало заметным здесь. Моя звездная карта разворачивалась и простиралась дальше: я впервые смотрела на ничем не прикрытые изгибы его предплечья и, не различая, знала о родинках на нем и дерзнула бы даже помыслить их расположение. На мягко очерченном плече его лежал голубоватый отсвет, и я думала об Останкинской башне, что предстояла его взгляду. Прорезая сонное облако неспокойным сиянием, вечно зрящая в ночи, она казалась немного зловещей. Я хотела рассказать ему свой давний сон, случившийся под ее тенью: как она, вытянувшись в небе, обратилась огромной мифической гидрой, что насылала желанную грозу и спускала воду к нуждавшейся земле. Мне казалось, про то же были стихи Пастернака о зареве, сжалившемся над чащей. Которая стояла, принимая крохотные искорки, силясь сберечь их и обратить в пламя, а те гасли, обдавая каждый древесный сосуд несметным, но тающим теплом, а зарево безмолвствовало, заключенное в собственном совершенстве. Я помнила, как стояла на ветхом балкончике в прежней Катиной квартире, под самой крышей побитой дождями панельки, наделенной стремлением в высоту. Камень меняющихся времен грели звучные отсветы жизни, кругом восходило и сгущалось примирение с миром, в голове говорил Мандельштам о том, чем движется и море и Гомер. Хотелось прочесть ему эти слова, но еще больше – услышать их от его голоса. Тогда волны тягуче теснились у кромки потрепанного балкона, откуда я наблюдала их, теперь, казалось, они подступали к изголовью.