Страница 5 из 106
Клочок Тьмы стремится к своему истоку. Имя и память, телесность и воля к жизни — всё это разом осыпалось с него. Ныне он возвращается к вековечному первоначалу, готов растворится в нём. Так должно быть, но что-то мешает. Ему нечем больше видеть, незачем, да что такое вообще — «видеть»? Однако он зрит некие нити, пронизавшие… Его нынешнее всё. Он застрял в их переплетении, будто птица в силке или муха в паутине, бьётся, не может вырваться. Образы тех существ — пустое, отжитое. Однако упругие тяжи, сквозь него и вокруг — грубая и болезненная реальность, они не дают частице Тьмы кануть во Тьму. А ведь прежде нав Ромига, так его звали, не только ощущал и видел эту паутину. Прежде он умел переплетать её по-своему. Почему сейчас не способен выпутаться и уйти своим путём? Ах, ему стало нечем? Но если он настолько не цел, примет ли его родная стихия? Вдруг, нет? Лютый ужас…
Ужас — удел живых!
Нет, ему не надо во Тьму! Не в этот раз! Благо, белая колдунья сделала всё, о чём Ромига успел её попросить. Мало того: она лежит рядом, делится теплом, тянет его обратно в жизнь… А он её, стало быть, наоборот? Сама напросилась…
Поблизости ворожит ещё кто-то, оттаскивает их обоих с порога небытия. Спасибо ему, кстати, за этот проблеск сознания. За силу для первого удара сердца, за возможность вздохнуть после долгого — даже для нава долгого — перерыва. Тело, полежав в анабиозе, затянуло самые опасные повреждения, перераспределило ресурсы и начало оживать. Зачарованный Камень рядом: знакомый, щедрый. Больно до слёз, холодно, душно и тошно, а всё равно, хорошо. Живой!
***
Вильяра медленно выплыла из тяжёлого, обморочного сна. Показалось, или Нимрин рядом шевельнулся? То ли, да, то ли, нет, но аура — заметно ярче. Прислушалась: дышит, и сердце бьётся. Осторожно, чтобы не потревожить рану, нашарила его руку: холодная, но не ледяная. На пожатие не ответил: либо без сознания, либо бережёт силы. Главное, жив!
Высовывать нос из-под шкур — упускать тепло, ужасно этого не хочется. Вильяра и так слышит, как старый над ними поёт. Можно ему подпеть, нужно подпеть… Не вылезая на холод…
— Малая? Ты там, никак, ожила?
— Да, вместе оживаем, — от воспоминаний о том, что произошло в Снежных Норах, Вильяре запоздалым ужасом скрутило живот, и выход на мороз стал суровой необходимостью. — Вот не думала, старый, что меня так придавит…
Первый учитель непременно попенял бы, что она вообще не думает, когда что-то делает. Много нашёл бы для ученицы злых и обидных слов: она все их помнит, даже грубый, скрипучий голос ей мерещится. Вильяра как бы слушает его, но не внимает, и о поступках своих не жалеет. Тем более, учитель не меньше ругал её, когда она задумывалась и мешкала. Что бы Вильяра ни делала, как ни старалась, похвалы от него дождаться — что травы зимой. Ну и к щурам его, покойника! Мудрые не за похвалу служат, не за почести… Латира знахаркиной дочке давным-давно это объяснял, а сейчас вон помалкивает, смотрит участливо…
Пробежка до укромной ложбинки, вниз по склону, и обратно, Вильяру здорово взбодрила. Теперь пора позаботиться о Нимрине. Вильяра знает и чувствует, как. Туда, куда она бегала, ему пока не надо. И с раной ничего не нужно делать. Только очень осторожно, под песенку, утоляющую боль, перевернуть его, пока не отлежал себе всё. Убедиться, что от перемены положения не стало хуже. Растереть руки и ноги, расчесать гребешком волосы — удивительно всё-таки, почему у него зимой не растёт подшерсток? Вильяра гладит и перебирает жёсткие чёрные пряди, поёт не умолкая. А ему больно, даже сквозь забытьё — слёзы из-под закрытых век, кожа в испарине. Ещё он мёрзнет, несмотря на согревающую ворожбу Латиры, и это ему совершенно не на пользу. Увы, либо тепло жилых покоев, либо сила Камня. Сила для исцеления, конечно, важнее…
— Старый, ты греешь Нимрина, как охотника, а надо больше. Надо сделать ему жарко, по-летнему.
— Как скажешь, о мудрая Вильяра. Может, в иглу его? Изнанкой сна, чтобы не тащить через вход?
Ну, да: лаз в иглу узкий, двойным коленом, для тепла. Но тепло там относительное: чуть перегреешь, и стены потекут. Однако можно зачаровать их от таянья. Так и Камень будет достаточно близко, и раненый — в уютном логове. Решили, сделали.
А Нимрин, между тем, начал хрипеть, потом корчиться и кашлять, выхаркивая чёрные сгустки. Сообразно ходу исцеления, но как же, щурова сыть, тяжело и мучительно! Вильяра бережно приподнимала его, поддерживала, гладила по здоровой стороне спины, а над больной вновь и вновь ворожила: вытягивала, выводила наружу лишнее, больное, мёртвое, что не отошло сразу после ранения. С такой помощью — чуточку быстрее и легче, чем самому. Но всё равно промаялись до рассвета, с рассвета — до полудня, с полудня — до темноты. Вильяра лишь ненадолго позволяла Латире подменить себя, грызла что-то съестное, не чувствуя вкуса, дышала морозом для бодрости, стояла у Камня и возвращалась.
Лишь когда отсветы пламени на снежных стенах стали ярче сумеречной синевы, раненый очнулся. Мудрая, в очередной раз укладывая и укутывая тело, обмякшее после приступа кашля, встретила измученный, но вполне осмысленный взгляд. Даром, что от слабости глаза у Нимрина едва открывались — он ещё и руку её поймал, поцеловал в ладонь. Исчерпал этим свою способность шевелиться, говорить даже не пробовал, однако остался в сознании. Морщился от боли на каждом вздохе, но ни единого стона, и слёзы больше не текли. Живучий, сильный, упрямый. Выжил и будет жить, знахаркина дочь перестала в этом сомневаться. Будет ли здоров, не перекосит ли спину горбом — пока не ясно. Но Вильяра сделает всё, от неё зависящее. В следующий раз будет перекладывать — обязательно разденет, проверит, что там и как с его раной.