Йерве из Асседо

— Почему ты выбросился из окна? — обрел, наконец, голос дюк. — Почему призвал ты Смерть? У тебя никогда не было сердца.

Грозовая туча пробежала по лицу Фриденсрайха. Викинг, турки и болгары куда-то спрятались, и только Золотая Орда со свистом проносилась над спаленными землями.

— Как думаешь ты, почему?

Дюк снова дрогнул.

— Роковая ошибка, — сам не зная почему, проговорил Йерве, чувствуя, что его засасывает в нездесь. — Но Рок берег его от Смерти, сделав бессмертным, а Смерть берегла от Рока, сделав удачливым.

Сеньор и вассал уставились на молодого человека, будто впервые заметив.

— Какой умный мальчик, — промолвил Фриденсрайх, накручивая локон на указательный палец, — какая блестящая интуиция. Ты на правильном пути, юноша. В дурацком поединке, который только высшие силы были способны изобрести, не могло быть победителя. Я был такой же игрушкой в их руках, как и ты, Кейзегал.

— Господи боже, — снова сорвался на шепот дюк, — неужели ты так и не избавился от этих бредней? Никакого рока не существует, лишь только глупость человеческая. Почему за шестнадцать зим ты так этого и не понял?

— Почему ты, друг мой, покинул меня в тот единственный момент, когда был мне нужнее всего?

Дюк молчал.

— Ты не знаешь. Но я ведь говорил тебе, что шестнадцать зим кряду над этим размышлял. Не раз казалось мне, что ты мне мстишь. Я присвоил тебе намерение унизить меня, смешав с землей, но ты благороден, ты и так возвышен над всеми, и не присуще солнцу затмевать других, чтобы гореть ярче. Долгое время упивался я мыслью, что ты боишься меня, что ты рад избавиться от непредсказуемого водоворота в реке, приносящего одни несчастья. Что ж, ты поступил мудро. Эта мысль грела меня в моем одиночестве. Но чем больше времени проходило, чем старше я становился, чем дальше от меня уходили мелочные заботы и личные распри, тем яснее было прозрение. Ты, Кейзегал, не меня боялся, не мстил, не унижал, не сына моего берег, не мне оказывал милость и не ему. Ты просто малодушно испугался слабости моей человеческой.

Покачнулся дюк, привалился к плечу Йерве и схватился за сердце.

— Как боишься и до сих пор, — ласково улыбнулся Фриденсрайх и откинул черное покрывало, лежавшее на его коленях.

Йерве взглянул на ноги маркграфа, обутые в железные подпорки, как в кандалы.

— Ведь ты, Кейзегал, больше всего на свете боишься Смерти. Но не той гибели ты страшишься, которая приходит на поле боя; не той, что огнем и мечом уносит в свистопляске битвы, не той, что поджидает у подножия утеса и в лапах медведицы; а той, что медленно подкрадывается исподтишка, рисует морщины на твоем лице, ослабляет руки твои, ноги и чресла, укладывает в постель и сковывает кости холодом и немощью. Той Смерти ты боишься, которая напоминает тебе о том, что ты всего лишь человек! — вдруг воскликнул Фриденсрайх.

Сверкнул лунный камень в нездешних глазах и затрепетало пламя в светильниках.

— Не бойся, Кейзегал, — протянул Фриденсрайх руку и сжал помертвевшие пальцы дюка. — Ты человек и я человек. В слабости своей я совершил отчаянный поступок, за который всю жизнь расплачиваюсь и дальше буду. Удача отвернулась от меня в тот раз, ибо переполнил я чашу терпения. В замковом рве не оказалось ни болота, ни достойного сугроба, и некому было меня вытащить. Я не хотел умирать, мой друг, поверь. Я просто был пьян вусмерть. К тому же, мне всегда нравились красивые жесты.

— И до сих пор нравятся, — пробормотал Йерве в ужасе, но Фриденсрайх пропустил реплику мимо ушей.

— Ты, Кейзегал, — продолжил он, — зашел в мои покои шестнадцать зим назад и не узнал меня. Ты отвернулся от меня, потому что не меня ты увидел, Фрида-Красавца, а то узрел, во что превращаются юные боги, когда обретают человечность. То, во что сам в скором времени превратишься. Так ли это?

 Фриденсрайх смотрел на дюка, ожидая ответа. Йерве был уверен, что еще минута, и крестного отца хватит удар. Ему очень хотелось домой, в Нойе-Асседо, увезти отца поскорее отсюда, во что бы то ни стало, из этого проклятого места, которое будто паутиной его опутало, злыми чарами.

— Довольно, сударь! — воскликнул Йерве. — Этого довольно! Неужели вы не видите, что победа за вами?!

Возглас сына вывел, наконец, дюка из ступора. Он выпрямился во весь свой могучий рост, и в золотых глазах зажглись знакомые и родные солнца Уршеоло.

— Зря ты потратил шестнадцать зим на раздумья, Фрид-Красавец! — загремел дюк привычным своим голосом. — Твой первый вывод был верным. Я хотел уберечь твоего сына от проклявшего его на десять колен вперед отца! Вот он, Карл Иштван Фриденсрайх Вильгельм Софокл… Сын твой, Йерве из Асседо, стоит перед тобою. Так почему ты до сих пор говоришь со мной, а не с ним?

— Не зря я потратил шестнадцать зим.

Сказал Фриденсрайх, и улыбка исчезла. Только два нездешних светила озаряли великолепное, как молитва девы, лицо страшного человека. Йерве редко смотрелся в зеркала. Ежели он выглядел подобным образом, лучше ему было никогда больше не видеть собственного отражения.