Йерве из Асседо

Чего ожидал Йерве, не может сказать никто, даже сам Йерве. Впрочем, можно предположить, что Йерве ожидал увидеть подобие человека, старую и никчемную развалину, похожую на этот мрачный удел, в котором не узнает ни черт своего лица, ни голоса крови, но не хотел себе в этом признаваться.

При свечах в тяжелых канделябрах, ввинченных в высоченные своды, в высоком кресле на четырех колесах восседал маркграф Фриденсрайх фон Таузендвассер, прямой, как кипарис, или как будто проглотил кочергу.

Длинные черные волосы, слегка тронутые у висков лунным следом, мягкими локонами ниспадали на белый накрахмаленный кружевной воротник. На черном камзоле серебрился речной жемчуг. Тяжелая серебряная цепь, увешанная головами гидр, свисала на грудь. Нездешние глаза смотрели ясно и трезво, одновременно вовне и внутрь. Изящные и сильные руки клавикордиста и фехтовальщика покоились на коленях. На левом мизинце поблескивал перламутровый перстень. Смугловатая кожа, обтягивающая безупречно прилаженные друг к другу кости лица, хранила наследие безжалостных мавров, высоколобых берберов, диких мамлюков, толстых турок, непреклонных бyлгар, жестокосердных готов, еще более жестокосердных остготов и визиготов, а так же черногорцев, кроатов, тифлиссцев, закарпатцев, одного викинга и всей разудалой Золотой Орды. Маленькая ухоженная эспаньолка на этом великолепном лице еще больше подчеркивала его и так убедительную красоту.

— Дьявол и сто преисподних, Фрид-Красавец… — беззвучно шевелил губами дюк.

Так может говорить только человек, встретивший собственную память, отлитую в серебре.

— Кейзегал Безрассудный, — снова улыбнулся Фриденсрайх фон Таузендвассер, — долго же я тебя ждал.

Замер Йерве, не в силах пошевелиться. Будто в собственное будущее отражение в прозрачных водах подземного источника глядел он. Но отец, родной отец, не глядел на сына — взор его всеведущий и проникающий в изнанку души был устремлен на дюка Кейзегала.

Сдвинул Фриденсрайх фон Таузендвассер какой-то рычаг на поручне кресла. Завертелись колеса. Вплотную подкатил маркграф к дюку. Посмотрел снизу вверх, а как будто сверху вниз.

— Я не знал… Я не думал… — бормотал дюк, белее полотна, бледнее зимнего неба, а ладони его в перчатках судорожно сжимались и разжимались.

Никогда в жизни не видел Йерве владыку Асседо в таком смятении. Ледяной страх сковал юношу. Окаменел Йерве под взглядом, наставленным не на него. Захотелось ему исчезнуть, испариться, пропасть без вести.

— Что же вы думали, ваша милость?

Опять улыбнулся маркграф. Опять вздрогнул Йерве от звука певучего, многострунного голоса с легким налетом германского акцента, особенно слышном в букве «ш». Дюк сделал на шаг назад.

— Что думали вы, сеньор Асседо, мой добрый друг, мой соратник, мой сюзерен, покровитель и защитник, когда бросили меня гнить заживо, не оказав последней милости и не вонзив клинок в мое сердце?

— Я…

— Ты, — пропел Фриденсрайх. — Ты.

— Господи боже мой, господи боже, — не находя голоса, шептал дюк, отступая.

— Что думал ты, Кейзегал Безрассудный, когда приказал всем своим вассалам, соседям, посессорам, подданным, тенантам и арендаторам отвернуться от меня и забыть мое имя, требуя никогда больше не произносить его ни вслух, ни мысленно?

— Фрид, мой Фрид...

Замутился взгляд дюка, и Йерве безотчетно сжал его локоть, то ли сострадание проявляя, то ли пытаясь ухватиться за последнюю оставшуюся в мире твердыню. Но и твердыни не осталось — рука дюка дрожала.

— Фрид… Фрид... Фрид... — будто припев из старинной баллады, из колыбельной песни, протянул маркграф, опустив полупрозрачные веки.

Черные брови, как два чаячих крыла свелись над идеально правильным носом с трепещущими ноздрями. 

— Kак же давно меня так не называли. В твоих устах ласкает слух мое забытое имя.

Ничего не сказал дюк. Почувствовал Йерве, как судорога свела локоть отца — крестного отца.

— Нечего тебе сказать, мой дорогой. Ведь ты и сам не знаешь, что взбрело в твою безрассудную голову. Шестнадцать зим назад мы оба не умели думать, чего уж говорить. Оба безумцами были. Но ты, как я посмотрю, до сих пор бронза бронзой, ни шагу от себя не отступил.

Дюк молчал. Лицо избороздили морщины, которых Йерве никогда прежде не замечал. Разве это бронза? Расплавилась бронза.

— Долго размышлял я, зачем ты так поступил. В моем распоряжении была целая бесконечность. Сперва я решил, что ты сжалился над младенцем, отобрав у обезумевшего отца, самоубийцы и калеки. Потом я предположил, что ты пожалел меня, полагая, что долго мне не протянуть, и захотел позволить мне умереть в спокойствии, избавив от назойливых благожелателей. Далее я представлял, что ты мстишь мне за аскалонские события и сам горюешь, хоть ни одной живой душе не расскажешь, да и самому себе вряд ли признаешься. Затем я пребывал в уверенности, что ты упиваешься моими криками, злорадствуешь, зная, что это расплата за…