Страница 24 из 32
— Сложные вопросы, да? — улыбнулась психолог Маша.
Я пожала плечами.
— Значит, мсье Дюк, — сказала психолог Маша. — Тебе больше нравятся памятники, чем живые люди?
Теперь мне стало грустно. Я бы это иначе сформулировала.
— Как бы ты это сформулировала? — спросила психолог Маша.
— Я бы сказала, что с памятниками легче общаться, чем с людьми.
— Почему?
— Люди, они такие… ничего не понимают.
— А памятники понимают?
— Да, конечно. Причем без слов.
— Ты не любишь слова?
Тут я впервые сформулировала для себя разницу.
— Я очень люблю слова, но только когда они не вслух, а про себя, написанные.
— Я понимаю, — сказала психолог Маша. — Одни и те же слова могут быть разными. Каждый раз они открываются по-новому, каждый раз неожиданно. Как лица людей.
Откуда она знала про лица людей? Я ей ничего не рассказала про дедову агнозию.
— Я имею в виду, — объяснила психолог Маша, — что мы не всегда умеем высказать то, что у нас на уме. Как не всегда умеем изобразить лицом то, что чувствуем на самом деле. Но у памятников всегда одно и то же лицо. В этом есть нечто… успокаивающее, не так ли? Но разве это не грустно — всегда видеть одно и то же не изменяющееся никогда лицо?
Я посмотрела на лицо психолога Маши, и оно больше не было грустным. Вовсе даже наоборот, — лицо как будто бы светилось радостью.
— Ну, наверное, я нелюдима, — заключила я.
— У тебя есть друзья?
— Есть. То есть нет. У меня много знакомых, но с моей лучшей подругой из детского сада я поссорилась лет пять назад, потому что она сказала, что я не леди. А с Митей я дружила, но он полюбил Алену, и мы больше не друзья.
— Полюбил? Они встречаются?
— Не знаю… — призналась я. — Так мне показалось.
— Показалось… — протянула психолог Маша и погладила свой беременный живот. — А тебе не кажется, что тебе будет сложно жить в интернате, если тебе нелегко находить друзей?
— В интернате?! — воскликнула я, немедленно представив себе сиротский дом из «Джен Эйр», где детей подвергали поркe и публичному осмеянию на стуле. — В каком таком интернате?
— Подростки, которые отправляются в Израиль по нашей программе, живут в интернатах. Но это плохое слово, я понимаю. Скажем, что это такие общежития, в молодежных деревнях.
— В деревнях?!
Интернат в деревне это гораздо хуже, чем интернат в городе. Должно быть, там беспризорников еще и заставляют доить коров, чистить за свиньями и пасти гусей. После порки. У меня моментально пропало всяческое желание ехать в Израиль.
— Знаешь, что, Ребекка, — сказала психолог Маша с заметным беспокойством. — Я чувствую, что ты еще не окончательно созрела для самостоятельной жизни.
Вот так проваливают интервью с психологом. Этого я позволить не могла. Ладно завалить математику, но какого-то психолога?
— Вы ошибаетесь, Мария! — вскочила я со стула. — Вы ничего обо мне не знаете! Я очень самостоятельный человек, и знаю все подворотни Жовтневого района лучше любого бомжа! Я с восьми лет сама хожу в школу и на Бульвар! Три раза в год я езжу в спортивные лагеря на Лимане, и ни разу не позвонила домой, хоть мне и было тяжело! Я выдерживаю на своих плечах двоих девчонок, потому что я лучший столп в акробатической сборной, и в следующем годy прохожу в кандидаты! Я знаю английский, немного немецкого, немного французского, немного украинского и много чего про средневековье! Вам не найти лучшего еврея, чем я! Да, я плохо учусь, но много читаю, и у меня очень богатое воображение! Я могу выдумать все что угодно!
— Да, это я вижу, — вздохнула Маша и улыбнулась. — Очень ты даже Комильфо, Ребекка-Зоя. Спасибо тебе за собеседование, мне было очень приятно с тобой познакомиться.
Психолог Маша тоже поднялась со стула, и тут ее лицо запечатaлось. Глаза больше не были ни грустными, ни веселыми, ни встревоженными, а пустыми, ничего не выражавшими. И как будто она стала старше лет на двадцать. У меня похолодела спина. Я посмотрела на ее живот, но он по-прежнему был беременным. Это меня немного успокоило.
— Желаю тебе удачи, — произнесла постаревшая психолог Маша бесцветным голосом.
— Вы меня примeте на программу «НОА»? — в отчаянии спросила я.