Страница 21 из 32
Йерве нашел дюка на конюшне, распластавшимся над Виславой. Схватил крестного за плечи и резко отодрал от кормилицы.
За годы походной жизни приученный к внезапным нападениям, вскочил дюк на ноги, прикрыл чресла камизой, схватился за саблю, висевшую на крючке, но тут увидел лицо воспитанника — мрачнее полуночного утеса.
— Я требую… я требую… — задыхался юноша. — Я требую сатисфакции!
— Ты oпять начитался латыни?
Латынь немного успокоила дюка, и он собрался было облачаться в пурпуэн, но Йерве плюнул ему под ноги три раза.
— Что с тобой стряслось, мальчик? — проигнорировал встревоженный дюк смертельное оскорбление.
— Вы… вы…
— Йерве, ты болен?
— Вы лишили меня отца, корней и наследия! Вы бросили друга и соратника гнить живьем, заставив всех от него отвернуться! Вы лгали мне всю жизнь! Вы… бесчестный человек, подлец! Вы — изверг!
Кровь прилила к чеканным профилям дюка, затем отлила, затем снова захлестнула высокие скулы. Земля зашаталась под незыблемыми ногами, ибо настал роковой час. А дюк не приготовился. Вислава вскрикнула.
— Господи боже, сын мой! — дюк воткнул саблю во влажную землю и опустился перед мальчиком на колени, неожиданно для самого себя. — Прости меня, грешника, во имя всех пророков, когда-либо ступавших по Земле!
— Вам нет прощения, сударь.
Йерве выхватил саблю из почвы, переломил о колено и бросил обломки к ногам дюка. Вислава снова вскрикнула и даже закрыла лицо руками.
Как был Йерве в расстегнутом жуппоне поверх шерстяной котты, в непритязательных домашних пуленах со ржавыми шпорами и в зеленых шоссах, так и вскочил на первого попавшегося коня, стегнул его во всю мочь нагайкой, вырвался за ворота и ускакал на север, забыв оседлать.
Проскакав десять лиг, понял Йерве, что конь был никем иным, как лошадью Василисой, принадлежавшей Гильдегарду. Раскаяние охватило юношу, но возвращаться было поздно.
Сорок лиг проскакал Йерве как в тумане. Ночь сменила день. Василиса утомилась и перешла на рысь, а затем и вовсе на шаг. Йерве хотелось пить, мочиться, есть и спать. Василисе хотелось того же. Совсем скоро под светом луны перед Йерве выросли стены Свято-Троицкого монастыря.
Постучался Йерве в ворота. Открыл брат-привратник.
— Ночлега прошу, — пробормотал обессиленный Йерве.
— Кто вы, юноша?
— Йерве из Асседо, — привычно представился Йерве, и тут же опомнился.
Но было поздно.
— Почему ты, Йерве из Асседо, шляешься по ночам? Знает ли твой батюшка, что тебя носит незнамо где в этот час быка?
Йерве собрался было вскакивать обратно на Василису, но брат-привратник схватил его за шкирку и потащил за собой. Силен был брат-привратник, долго тащил, пока не приволок к покоям приора. Постучался.
Открыл заспанный приор Евстархий. На лоб сполз ночной колпак. Борода помята, тонзура не брита. Зряч и зорок был приор Евстархий, несмотря на преклонный возраст. Cразу узнал воспитанника грозного владыки Асседо и окрестностей, а также и острова Грюневальда, что на Черном море.
— Батюшки, Йерве! — всплеснул приор руками. — Что же это, как же так?
— Образумьте его, отец мой, — потребовал брат-привратник, передавая Йерве приору. — Скачет на лошади без седла посреди ночи, как какой-нибудь монгол. Совсем молодежь распоясалась.
— Однако, это так, — покачал головой приор Евстархий. — Заходи, Йерве, поболтаем.
Ничего Йерве не оставалось делать, кроме как зайти. Усадил его приор на стул, налил киршвассера в рог, сунул в рот ломоть остывшего пирога с олениной и сказал: «Жуй».
Ничего Йерве не оставалось делать, кроме как жевать. Приор смотрел на него неодобрительно и требовательно. Когда проглотил Йерве последний кусок, приор сказал: «Пей». Хлебнул Йерве из рога, голова закружилась.
— Теперь иди мочись, — приор указал на ширму, за которой обнаружился ночной горшок.
Помочился Йерве, снова покорно сел на стул.
— И что за бредни пришли в твою светлую голову? — вопросил приор, поглаживая кустистую бороду. — Почему дома не сидится?
— Нет у меня больше дома, отец мой, — промолвил Йерве и заплакал.
Приор Евстархий смотрел и молчал. Потом сказал:
— Плачь, мой мальчик, плачь.
Йерве поплакал еще. Потом немного успокоился и утер лицо рукавом жуппона.
— Стало быть, pacкрылась страшная тайна, — усмехнулся приор. — Что ж, лучше поздно. Всегда говорил я дюку, что глупо он поступает, но разве кто меня услышит? Нет, дюк непреклонен. Однажды приняв решение, не изменит ему никогда, даже если и сам в нем раскаивается. Не человек — бронза. Хороший у тебя отец, но упрям, как сто чертей, да простит меня Святая Троица. Иди спать, сын мой, утро вечера мудренее.