Страница 19 из 32
— Хорошо, — сказал папа. — Я не могу воспрепятствовать тебе угробить свою жизнь и математический гений на пасквилянтство, ты уже взрослый бугай, но ребенок остается в Одессе.
— Она уже не ребенок, — возразила мама.
— Ей четырнадцать лет!
— Когда я репатриируюсь в Израиль, мне будет пятнадцать, — заметила я, в надежде, что проявление способностей к математике смягчит папино суровое сердце.
— Репатриируется она! Где ты набралась таких слов? Твоя родина здесь!
— У человека может быть несколько родин, — вдруг сказал дед. — Для меня Одесса не меньше родина, чем Херсон.
— Что ты сравниваешь Одессу с Херсоном! — возмутилась бабушка. — Ты бы еще сравнил Лос-Анджелес с Очаковым. Комильфо, золотко, зачем тебе тот Израиль? Что ты там потеряла? Там одни евреи. Езжай лучше в Америку, к тете Гале.
— Она никуда не поедет! — снова вскричал папа. — Это предательство! Измена! Отказ от семейных ценностей! Мы все выросли здесь! Нас вскормили земли таврические!
— Олег, Олег, — брезгливо скорчилась мама, — что за дешевая драма.
Папа метнул в маму страшную молнию.
— Это не драма, а цирк! Всю жизнь молчала, так молчала бы и дальше. Зачем ты ей рассказала, Лизавета? Кому это надо было? Твои безответственные родители… эти сионисты, бросившие тебя на произвол судьбы... Ты хочешь, чтобы твоя дочь уподобилась меркантильным жид…
Тут папа осекся и прикрыл рот салфеткой. Но было поздно. Кровь отлила от маминого лица, и она сама стала похожа на салфетку.
— Как ты смеешь, — сквозь зубы процедила мама. — Ты обещал никогда… ты обещал…
— Ты тоже клялась молчать, — тихо сказал папа. — Ты обещала их забыть.
— Я и забыла их. Ради тебя, Олег. Я десять лет им не писала.
— Ради меня? — еле слышно произнес папа. — Я думал, ты была комсомолкой. Я думал, ты верила в коммунистическое будущее нашей великой страны.
Мамино лицо покрылось белыми пятнами. Я никогда не видела родителей в таком состоянии. Лучше бы они кричали. Мне представилось, что после обеда они побегут в ЗАГС. Разводиться.
— Идиоты, — сказала бабушка, дожевав кусок котлеты. — Наша великая страна уже давно приказала долго жить в белых тапочках. Вспомнили, тоже мне, коммунистическое будущее. Ноги надо уносить. У кого еще есть ноги, которые могут бежать.
— Дорогая, — дед погладил бабушку по руке, — ты, несомненно, права, и хоть я никогда не покинул бы Одессу, и тебе бы не позволил, наша внучка должна строить свое будущее там, где оно есть.
— Будущее?! — воскликнул папа, к моей радости, приходя в себя. — Ты же читаешь газеты! Ты хочешь, чтобы твоя внучка жила в секторе Газа? Под угрозой для жизни? В зоне постоянной войны?
— Какой войны? — удивилась я.
— Дура, — заявил брат. — Я же тебе сказал ознакомиться с корнями. Тебя не примут на программу, если ты ничего не знаешь о той стране, куда собралась ехать.
— Там война? — спросила я, потому что, судя по Исааку из Йорка, евреи не умели воевать. — Кто с кем воюет?
— Твои драгоценные сионисты с палестинцами, — сказал папа. — Резня там. Похуже Афгана.
Но я не испугалась, потому что мне тут же представились крестоносцы, сарацины и куча приключений. Я даже воодушевилась, и к «назло» прибавилось желание подвига.
— Я еду в Израиль, — повторила я, пораскинув мозгами. — Я так понимаю, что все — за, кроме папы.
— Все — за, — подтвердил брат. — Па, кончай ломаться и корчить из себя заботливого родителя. Когда ты вообще в последний раз заговаривал с Комильфо?
В самом деле — когда?
— В школе, — признался пристыженный папа. — На уроке математики. Зоя, я плохо к тебе отношусь?
Кажется, впервые в жизни он назвал меня по имени. И посмотрел на меня с таким потерянным видом, что мне стало его жаль.
— Ты всегда предпочитал Кирилла мне, но я на тебя не сержусь, — ответила я почти честно. — Дело не в вас всех. Просто я чахну здесь. Только в чулане мне комфортно. Какая-то я тут чужая, как гой.
Бабушка перекрестилась, что случалось с ней так же редко, как с папой — коньяк. Папа посмотрел на меня очень внимательно, будто впервые увидев. И я его будто впервые увидела. Этого бородатого крупного мужчину средних лет, с добрыми морщинками вокруг светлых глаз. В его рыжих волосах проступила седина.
Странное то было ощущение, словно папа вдруг стал человеком, вместо памятника самому себе.
— Зоя, — мягко сказал папа, с не присущей ему добротой, — неужели ты не понимаешь? Ты же столько книг прочла. Чуждость — это состояние души. Оно внутри, а не снаружи.
— Она еще ребенок, — сказала непоследовательная мама, — это очень сложно понять в таком возрасте. Я когда-то пыталась ей объяснить…
— Курочка, — прервал маму дед, сплевывая, потому что перепутал коньяк с томатным соком, — не слушай папку и мамку, они всегда любили перемудрить. На этом и спелись.